Читать книгу "Заноза Его Величества. Книга 2 - Елена Лабрус"

— Даша! — голос Брина. — Надо перевязать рану.

— Чёрт, — смотрю я на кровавый след, что остался на полу, пока я отползала к стене. Такая слабость. Такая невыносимая слабость. Но если кровь будет течь, я и правда не доживу до утра.

— Я не успела, — прижимаюсь я затылком к стене и закрываю глаза, чтобы немного собраться с силами. — Она перехватила меня в саду.

— А меня, когда я пытался поговорить с Филиппом, — гремит он цепью. — До сих пор не могу поверить, что он её отпустил.

— А я не удивлена, — выдыхаю я и склонив голову на грудь, открываю глаза. — Он помиловал тебя. Он не пролил ни капли крови объединив пять стран. Уверена, он и не подозревает какую змею пригрел.

В тишине Брин позвякивает кандалами. А я нахожу шов юбки и, помогая себе зубами, ногтями и матами, трачу все оставшиеся силы, но всё же отрываю от подола лоскут.

Стараясь не смотреть на кровь, потому что меня тошнит, стараясь как можно меньше шевелить ногой, потому что это доставляет мне невыносимые страдания, я склоняюсь, чтобы перевязать рану и вдруг чувствую это… зловонный запах гнилой капусты.

— Чёрт! — откидываюсь я к стене. — Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт! — бьюсь головой об стену и вижу зловещее облачко пара, что вырывается изо рта.

«Эта сука отравила меня соком млечника. И мне ни за что не согреться в таком холоде», — стискиваю в кулаки руки, прикусываю губу, чтобы не заплакать. Но, твою же мать, это, судя по всему, последняя ночь в моей жизни, могу себе позволить.

И я даю течь этим слезам. И даже не сдерживаю рыдания, прижимая руки к животу.

«Мой малыш! Мой бедный мальчик! Тебе тоже суждено умереть вместе со мной. Господи, Гош! Как ты без меня? Как ты останешься без нас?»

Я не представляю, как он это перенесёт. Я не знаю, как его оставлю. Как он будет жить без меня. Без нас, потеряв и меня, и сына. И сможет ли. Я бы не смогла.

«Но ты сильный. Гош, ты должен!» — закусываю я руку и даже не плачу, скулю, рычу. И не нахожу слов. Нет таких слов, что я могла бы ему сказать на прощание, чтобы утешить. Да и успею ли я их ему сказать.

Вытирая оторванным куском ткани слёзы, прикусывая его, я вою, лёжа на полу, от отчаяния, от безысходности, от ортовой жестокости и несправедливости этого мира. И, наверно, первый раз в жизни понимаю, что я ничего, ничего не могу сделать.

— Даша, — звучит спокойный голос Брина, когда я ненадолго затихаю. — Не плачь. В замке полно моих людей. Они предупреждены. Они нас найдут. Мы выберемся.

— Ты может быть, — отбрасываю я ненужную тряпку, насквозь пропитанную моими слезами и сажусь. — Я — нет.

— Почему? — искренне не понимает он.

— Эта рана пахнет гнилой капустой. Знаешь, что это значит?

— Сок млечника? — словно проседает, становится хриплым его голос.

И что имела в виду костлявая, когда сказала «ты можешь её спасти» и «силой любви» доходит до нас одновременно.

— Нет, — качаю я головой, глядя на его протянутую руку.

— Время дорого, — не моргая, смотрит на меня Брин. — Я сам не могу подойти. Но согреть тебя могу.

— Нет, — снова закусываю я губу.

— Это глупо, Даш. Надо бороться. Ты должна бороться.

— Не так, — вцепляюсь я в шершавую стену, помогая себе встать.

Это не просто больно — это ад. Но, превозмогая слабость, накатывающую дурноту и тошноту, я всё же встаю.

— Что ты делаешь? — взволнованно поднимает и Брин.

Что я делаю? Держась одной рукой за стену, я пытаюсь присесть на здоровой ноге. Сделать хоть пару, хоть одно дурацкое приседание, упражнение, хоть что-нибудь, чтобы согреться.

«Спорт — это жизнь», — даже удаётся мне иронизировать над своими усилиями, вот только ни встать, ни даже присесть на одной ноге мне так и не удаётся.

Зато удаётся упасть, стукнуться головой и потерять сознание.

Не знаю сколько я валяюсь. Не знаю, голос Брина меня будит или я прихожу в себя сама. Не знаю, его уговоры всё же пробивают брешь в моём категорическом отрицании того, что он предлагает, или просыпается инстинкт самосохранения. Нет, я где-то читала, что самый сильный у нас совсем не этот, а материнский инстинкт.

«Держись, малыш! — открываю я глаза. — Держись, тебя я не потеряю. Мы выживем. Должны. Любой ценой. А эта не такая уж и большая».

И, отбросив сомнения, заглушив все жалкие возражения стыда, совести и приличий, закусив губу, я ползу, пока не хватаюсь за горячую руку Брина.

Да, порой нам посылают испытания похлеще пыток и физической боли. Но порой на нечеловеческие муки мы обрекаем себя добровольно.

«Главное — выжить, — помогаю я Марку стаскивать с себя платье. — А этот ад пусть навсегда останется со мной. Только со мной, — разрываю рукав рубашки, что он не может снять из-за кандалов.

Он прижимает меня голой спиной к своему обнажённому телу. Обнимает одной рукой, гремя цепью, и прячет, укрывает собой, как может.

— Прости, — шепчет он, когда пролежав так какое-то время, мы оба понимаем, что этого мало. Слишком мало, чтобы согреться, лёжа на ледяном полу.

И я знаю за что он извиняется. За то, что понял это раньше меня. За то, что моё тело вызывает у него очень ожидаемую реакцию. Но его эрекцией меня не напугать. А вот тем, что этих объятий недостаточно — запросто.

— Никак на это не реагируй, — прекрасно понимает мои сомнения Марк. — Просто закрой глаза и думай о чём угодно. Что это кто угодно, но не я.

— Марк, я…

— Тс-с-с, — скользит он губами по шее. — Тебя нет. Меня нет. Это сон. Плохой сон, а не ты и я. Как только почувствуешь в ране покалывания, словно иголочками, я сразу остановлюсь. До этого всё будет напрасно.

И чёрт побери, у меня даже получается абстрагироваться. И думать о нём как о докторе, или массажисте, или сне. Но дважды чёрт побери, а он знает, что делать.

И в одном только не прав: я тоже знаю. И я — это я. Та, которая готова на что угодно, лишь бы спасти своего ребёнка. На что угодно, лишь бы выжить. И то, что моё тело откликается на его ласки — мой крест, который — ортова Зинанта права — только мне и нести.

Марк нежен. Страстен. Искусен. И его сильные руки, его влажные губы, его горячее гибкое тело вовлекают меня в свой завораживающий танец не зависимо от моего желания. Сначала я перестаю чувствовать боль, потом оно откликается на его напор испариной, а потом я чувствую те иголочки. Даже не иголочки, а словно молоточки, что стучатся в раненой ноге, в животе, у меня в мозгу, но уже не могу остановиться. Не могу не дать ему закончить этот танец оглушающе мучительным оргазмом, что горячим семенем растекается у меня по животу.

— Я люблю тебя, чужая женщина, — шепчет он, тяжело дыша. — Прости меня, но всё равно люблю.