Читать книгу "Знай мое имя. Правдивая история - Шанель Миллер"

Естественно, вы спросите, был ли конкретный повод так бояться. Ведь меня не насиловали в доме, никто никогда не врывался в мое жилье. Меня пугал сон, вернее — состояние сна, еще точнее — то бессознательное состояние во время сна, когда человек полностью беззащитен, когда может случиться абсолютно все. В ночь нападения я не смогла постоять за себя. Теперь я пыталась переиграть судьбу, поэтому дремала вполглаза, оставаясь всегда настороже. Иногда я невольно засыпала, но сразу, вздрагивая, пробуждалась и лежала, лихорадочно соображая, что я пропустила. Первые солнечные лучи приносили освобождение от ночной вахты: вот бросили на крыльцо газету; послышалось шуршание автобуса; запели птицы — и я медленно погружалась в утренние звуки улицы.

Вставала я всегда в полубессознательном состоянии, как бывает при резкой смене часовых поясов. Когда в дверь звонил почтальон, я кричала ему, чтобы подождал, и проделывала — уже в обратную сторону — весь ритуал: развязывала веревки на стульях и разбирала охранные конструкции. Днем мои вечерние ухищрения казались глупостью. Доморощенные ловушки, перцовые баллончики, ножницы под подушкой — все это свидетельствовало о странной мнимой реальности, существовавшей лишь в моем воображении, о глубоко личных боевых действиях, разворачивающихся в моей душе. За прошедшие несколько лет я не выдерживала подобного одиночества по ночам больше трех дней подряд.

Способность засыпать всегда и везде, при любой ситуации, с детства была предметом моей гордости. Когда я училась в колледже в Китае, помню, все ученики жаловались, что их постоянно будят мастера, приходившие по утрам чинить кондиционеры, висевшие над кроватями. «Мой никогда не ломается», — неизменно говорила я. Но соседки по комнате уверяли, что, в то время как я сладко похрапывала, мужчины в зеленых комбинезонах и высоких ботинках балансировали на спинке моей кровати. Тогда это казалось смешным, теперь пугает не на шутку.

Меня всегда потрясает, что есть женщины, которые живут одни в квартирах-студиях. Как можно оставаться без кого-то, кто сможет защитить в случае опасности? Разве они не знают, что одинокой женщине, без свидетеля, никогда не поверят? Я пытаюсь представить такую жизнь: приходишь домой; готовишь пасту; потом ешь ее, поставив перед собой бутылку белого вина; смотришь телевизор; зеваешь; чистишь зубы… И так заканчивается твой день. Я завидую тем, кто может жить без оборонительных рубежей.

Мне вспомнилось купание голышом во времена учебы в колледже. Мой самый большой страх был связан с тем, что вода окажется слишком холодной. Компанией по пять-шесть человек, мальчики и девочки, мы, прихватив полотенца, сбегали с очередной вечеринки, спускались вниз по склону обрыва, едва касаясь ногами деревянных ступенек, и сразу попадали на бугристые пески. Торопливо высвобождали руки из рукавов и стягивали через головы футболки, оставаясь в чем мать родила. Бросали одежду на покрытый мхом валун и сломя голову бежали к зеркальной глади воды. Мэл и я запрокидывали головы, орали и заливались смехом. Водоросли обматывались вокруг ног, мы поднимали их над водой и обматывали вокруг шей друг друга, как блестящие шарфики. Мы медленно проплывали туда, где было спокойнее и глубже, — только наши головы покачивались на поверхности, мерцающей в лунном свете, словно лист фольги.

Когда мы купались голышом, нас окружало лишь бескрайнее небо, открытое море и белый круг луны. Свет был мягким, пейзаж необъятным. Пенисы — не более чем болтающиеся макаронины, а груди — холмики из детского пластилина. Мы все выглядели забавно, естественно и свободно.

То были прекрасные ночи — когда мы по очереди становились под горячий душ и наблюдали, как песчинки закручиваются вокруг сливного отверстия; когда носили старые футболки, на скорую руку делали себе кесадильи[69], заворачивались в ветхие одеяла и укладывались по трое, тесно прижавшись друг к другу, словно медведи в берлоге. Мы засыпали под утро в жесткой от соли одежде, с песком в ушных раковинах, на мокрых от волос подушках. Я вспоминаю то время с большой теплотой, но не хочу его повторения.

Однажды вечером мы с Лукасом возвращались из Южной Калифорнии через Санта-Барбару. Я попросила его съехать с дороги туда, где не была уже три года. Мы припарковались, и я повела его по деревянной лестнице к песчаному берегу. Мы стояли у самой воды. Это место осталось таким же прекрасным, но оно уже не принадлежало мне. Я смотрела по сторонам на бескрайнее темное пространство и поражалась, как можно было, будучи голой, так бездумно кричать и привлекать к себе всеобщее внимание. Обнаженный человек столь беззащитен. Так легко было причинить мне боль, и вряд ли я успела бы оказать сопротивление, не говоря уже о том, чтобы хоть что-то натянуть на себя. Если тогда со мной случилось бы такое несчастье — кто мне поверил бы? «Для начала давайте уточним. Вы были голой? И пьяной? Ночью на пляже? Вы на что, простите, рассчитывали?» Поверьте, мой честный ответ, что я хотела остаться наедине с океаном и несколькими своими друзьями, никого не убедил бы.

В любом человеке заложена какая-то доля беспечности, ночь насилия лишила меня этого качества. Сейчас я уже не смогу объяснить, чем непосредственность отличается от безрассудства и почему нагота не означает распущенности. Я не понимаю, где пролегает грань между осторожностью и паранойей. Меня угнетает, что я утратила непосредственность и вряд ли когда-нибудь смогу ее вернуть. Но я храню в своей памяти, что можно безбоязненно обнажаться в обществе друзей противоположного пола, не задумываясь над тем, как потом за это оправдываться. Та девушка, бежавшая навстречу океану, безвозвратно исчезла. Ее место заняла женщина, которой мало одного плаща, чтобы скрыть свое тело, и она напяливает второй; которая, вглядываясь в темную воду, принимает комья водорослей за скорченных девушек, а камни — за затаившихся мужчин. Лукас берет меня за руку и спрашивает, не хочу ли я пройтись. В ответ я мотаю головой и спешу назад, к деревянным ступеням.

Просматривая расшифровки стенограмм, я нашла список, которого не должна была видеть. Перечисление фотографий, представленных в качестве доказательств, заняло три страницы. Перечисление включало в себя описание фотографий.

Снимок левой стороны головы мисс Доу с мусором растительного происхождения в волосах. Снимок ссадины под правой ключицей. Снимок ссадин у основания шеи и на верхней части спины. Снимок ягодиц крупным планом с множественными повреждениями кожи. Снимок, демонстрирующий, как измерялась длина ссадин на коже под больничной рубашкой. Снимок женских половых органов. Снимок женских половых органов и мусора, забившего малые половые губы.

Мое тело разделили на квадраты, выставили на всеобщее обозрение. Моя задница, моя грудь, мое влагалище — все демонстрировалось на экране высотой больше метра для судьи, для Брока, для его брата, для его отца, для всех репортеров и просто собравшихся зевак. И пока присутствующие в зале суда смаковали это зрелище, я стояла перед зеркалом в ванной комнате и, озабоченная, презентабельно ли я выгляжу, поправляла блузку и приглаживала водой волосы. Сейчас — вспоминая то время, когда я еще пребывала в неведении и даже иногда чему-то улыбалась, — я испытываю чувство тяжкого оскорбления.