Читать книгу "Родео для прекрасных дам - Татьяна Степанова"

— Я.

— А в «Парусе» Авдюкову бутылку с уксусной кислотой вместо нарзана?!

— Я…

— Как… вы? — Марьяна буквально швырнула Кате, как камень пращой взгляд — мольбу о помощи. — Почему… вы? Зачем вам было убивать этих мужиков?!

Зинаида Александровна выпрямилась. Она что-то хотела сказать — это было видно по ее изменившемуся лицу, но тут зашуршали шины по гравию подъехавшей к дому на полной скорости машины. По окнам полоснули желтые фары. Хлопнули почти синхронно двери, по ступенькам крыльца затопали тревожно — скорые шаги. Кто-то очень торопился сюда, в этот дом, боясь опоздать.

Дверь распахнулась. И на фоне темной, густой, как чернила, роскошной майской ночи возникли две женские фигуры.

Это были Светлана Петровна и Нателла Георгиевна. Впоследствии Катя не раз вспоминала все, что случилось дальше в доме Варлама Долидзе. Вспоминала она все это с разными чувствами. Но почти никогда не сожалела (вот удивительно) ни о чем сделанном и сказанном тогда.

Увидев подруг, Зинаида Александровна выпрямилась. Теперь она была спокойна, словно уже приняла для себя какое-то решение.

По их лицам, особенно по лицу Светланы Петровны, Катя прочла как по книге — они поняли, что произошло. Мудрено было не понять, узрев милицейский китель Марьяны и пистолет, который она все еще сжимала в руке, но держала дулом вниз.

Впоследствии Катя узнала и о том, на какой машине примчались на выручку Зинаиды Александровны ее верные подруги, крайне встревоженные поздним звонком Долидзе. Это была серебристая «Тойота» Ореста Григорьевича Усольского, с разбитым багажником, но на ходу — вежливо возвращенная после осмотра следователем прокуратуры Львовым его вдове Нателле Георгиевне. Нателла Георгиевна вела машину в эту памятную для всех них ночь сама — впервые после долгого перерыва.

— Мы приехали, Зина, — сказала она громко. — Мы здесь. С тобой. А что… произошло? Почему тут… милиция?

— Произошло то, что должно было произойти, — сказала Марьяна. — Ваша подруга только что созналась в убийстве вашего мужа. И вашего, — она повернулась к Светлане Петровне. — И еще одного человека по имени Игорь Лосев, который, думаю, был вам знаком и… — Марьяна посмотрела на Зинаиду Александровну. — А вашего собственного мужа в этот скорбный список вносить? Что там было с этими таблетками снотворного, переложенными в пузырек из-под нитроглицерина? Видите, мы и про это знаем.

— Ничего вы не знаете, — сказала Светлана Петровна. — И ничего вы не поняли, девушка. Зина ни в чем не виновата, это она нарочно берет вину на себя. Их всех убила я.

— Нет, их убила я, — Нателла Георгиевна заслонила ее собой. — Если уж на то пошло и так надо, чтобы кого-то покарали судом и тюрьмой, пусть это буду я. Мне все равно.

— Не верьте им, они просто сентиментальные дуры, — тихо сказала Зинаида Александровна. — Они все врут.

— Вы нам врете? — спросила Катя. — Значит, это был… сговор? — она смотрела на их лица, точно видела их впервые. — Вы… сделали это все вместе? Вместе? Но почему?

И тут как плотину прорвало — это был женский хор, в котором каждый вел свою партию, каждый брал вину на себя, выгораживая — страстно, бешено, самозабвенно выгораживая других, пытался в чем-то убедить, едва сдерживая слезы и гнев, обиду и мстительное лихорадочное торжество. Напрасно Варлам Долидзе — единственный мужчина среди них — пытался перекричать этот женский хор, выдавая басом истинно кавказское: «Тихо, женщины!» — они не слушали его. Катя и сама поняла, что кричит, старается перекричать их, присоединяя и свой голос к этому вечному неумолкающему хору, который, как в античном театре, один только и может объяснить и расставить все по своим местам.

— Я ему всю жизнь отдала, всю себя без остатка, а он в душу мне наплевал, в душу, поймите меня! — надрывалась Светлана Петровна, позабыв все свои прежние «вдовьи» показания.

— Он меня предал! Растоптал все, что мне было дорого в жизни. Сердце мое растоптал, веру, наши идеалы молодости! — вторила ей Нателла Георгиевна. — Они решили, что им можно все, все в этой жизни — даже начать ее сначала, перечеркнув все, что прожито, выстрадано совместно. Они решили перевернуть страницу, а страница-то эта — мы! Мы — поймите вы ЭТО — мы, живые люди. Они были нашими мужьями, нашей частью, лучшей нашей половиной, которой мы служили беззаветно почти четверть века. А они скомкали эту страницу, равнодушно и брезгливо отбросили ее от себя. Они предали нас! Каким судом мы должны были их судить? Вашим, с прокурорами и адвокатами? А известно ли вам, что мой обожаемый муж после двадцати восьми лет нашей совместной с ним жизни не нашел ничего для себя более достойного, чем растлить дочь моей подруги? Да он не только мне этим сердце пополам разорвал, но и ей, Светке, матери ее! Как бы мы с ней в глаза друг другу смотрели? Как жили бы с этим? А вы говорите — почему? С какой стати? Да потому. Потому вот мы сами решили судить их своим судом — и осудили, и приговор вынесли, и исполнили его. И это было справедливо. Слышите, вы — это я вам говорю, — это было справедливо! Они, — лицо Нателлы Георгиевны исказилось от боли, — они должны помнить и знать — не будет у них никаких чистых, набело переписанных страниц, никаких подарков судьбы на склоне лет, никаких красивых грехов, никаких праздников, никаких тайных глотков шампанского — ничего никогда вне нас. Пусть помнят об этом, пусть крепко помнят!

— Так некому помнить-то. Все убиты. Но кто же все-таки исполнил приговор? — спросила Марьяна. И голос ее, тихий и неспешный, прозвучал странно после этой пламенной проповеди. — Вы не знаете, я ведь вам не сказала — я больше не веду это дело… И я спрашиваю это уже не для протокола. Просто хочется узнать, раз уж так вышло, кто проник в «Парус» под видом частного детектива и подменил гражданину Авдюкову его любимый нарзан уксусной эссенцией в бутылке? Кто застрелил шантажиста-охранника? И кто выпустил в гражданина Усольского в салоне его авто три пули из пистолета, который теперь, увы, навеки потерян как улика для следствия и суда?

Она смотрела на них, внезапно умолкнувших. Потом спрятала пистолет в карман кителя и приблизилась к Зинаиде Александровне.

— Неужели это правда? Все это сделали вы?

Зинаида Александровна кивнула.

— За них? За своих подруг?

Зинаида Александровна снова кивнула.

— Как же это? Почему вы взяли на себя такой грех?

— Вас ведь тоже муж бросил, — сказала Зинаида Александровна. — Я слышала о вас. Неужели вы не понимаете? А вам самой никогда разве не хотелось, чтобы он перестал существовать? Вот так взял и перестал, вычеркнулся из книги живых — и все бы закончилось. Все эти назойливые мысли ночные, все эти слезы в подушку все об одном и том же из месяца в месяц — как он там, с кем, счастлив ли в этой новой своей жизни без вас? Как он занимается любовью — не с вами, зачинает новых детей — не ваших… Разве вам не хотелось, чтобы все это разом — вот так одним ударом было от вас отсечено? И разве развод отсек это от вас? Вы спрашивали меня о моем муже — это старая история. О ней никто не знал, кроме моих подруг. Что ж, что-то, может быть, вы и узнали. Но вы не узнали самого главного — того, как я его любила — моего мужа. Я не могла его отпустить, понимаете? Я могла сделать что угодно — вот только отпустить его к другой я не могла. И вы не знаете и еще одной вещи — самой главной во всей этой истории — мы, — Зинаида Александровна посмотрела на своих подруг, — мы судили их своим судом. У нас, трех женщин, нет ни братьев, ни сыновей. Отцы наши, которыми мы так гордились, умерли. А рыцарей сейчас нет. Да их и не было никогда на этом свете. Были только пьяницы, скряги, лжецы, педерасты, насильники. Все остальное — басни, мужские выдумки, поэтическая плесень. За нас, за наше унижение некому вступиться — кроме нас самих. Кто-то из нас просто обязан был взять на себя эту миссию. Кто-то должен был, слышите вы, должен был за нас за всех заступиться!