Читать книгу "Берега. Роман о семействе Дюморье - Дафна дю Морье"

Примечательно, что его состояние, облегчившее потом жизнь столь многим, выросло из тех первых десяти фунтов, которые дала ему мать, – десяти фунтов из ежегодной ренты, которую своей решимостью и смекалкой обеспечила им когда-то Мэри-Энн. Один росчерк пера в 1809 году решил судьбы столь многих еще не родившихся ее потомков. Пошлая, довольно грязная сделка между принцем и куртизанкой стала ядром большого клубка, ниточки от которого потянулись по всему миру, а на них потом заплясало столько марионеток – кто весело, кто с натугой; но все – с хотя бы легчайшим пожатием плеч и тенью улыбки.

У всех Дюморье есть общие свойства, даже у самых далеких потомков, в третьем и четвертом поколении, которые уже не носят это имя.

Они вечно переходят от неуемного оптимизма к глубочайшему отчаянию. Они непомерно смешливы и склонны плакать без всякой причины. Накопительство – не самая сильная их черта. Они готовы все проматывать безоглядно, как это делал задолго до их появления на свет Луи-Матюрен. Порой они склонны к неуместной резкости суждений, и слова их мучительно дребезжат в воздухе, как дребезжал когда-то голос Эллен Кларк.

Попадаются среди них и неисправимые распутники, и улыбка Мэри-Энн до сих пор скользит по их курносым лицам как напоминание о былом.

В целом же на них приятно смотреть, их легко любить. Сердца у них вместительные, подобно их кошелькам, в которых, правда, денег негусто, а их чувство юмора – прихотливое, с уклоном в сатиру.

Они лгут изощренно и уверенно, как лгал когда-то Джиги, но их так же легко прощают. Они умирают, не дожив до среднего возраста, зачастую в мучениях, и память о них стирается быстро. Однако все они оставляют за собой смутный аромат своего присутствия, словно шепоток, повисший в воздухе.

Кики был самым мудрым, добрым и дивным из них, и вот теперь история его рассказана. Смирилась ли мать с его женитьбой, научилась ли смотреть на Эмму спокойно и непредвзято? Да, и более того: после рождения их второго ребенка она переехала в Лондон и до самой своей смерти в 1870 году жила в квартире неподалеку от них. Кики навещал ее ежедневно. Она, разумеется, не бросила свою воркотню, считала, что дети непозволительно избалованы, особенно старшая, Трикси, и утверждала, что Эмма бестолково ведет хозяйство – слишком много тратит на продукты, да и вообще. Впрочем, в семейные дела сына она не вмешивалась: она прекрасно видела, что миссис Дюморье мало чем похожа на неискушенную мисс Уайтвик. Она радовалась успехам Кики, однако женатый сын – совсем не то же самое, что холостой, и чего уж тут сетовать, что семья занимает все его время.

«В нашем возрасте, дорогая моя Луиза, – писала она золовке в Версаль, – уже не завяжешь новых знакомств, остается любить своих родственников. А нас осталось так мало, и один Господь ведает, когда мы с тобой теперь свидимся».

Свидеться им оказалось не суждено: Луиза, совершенно изувеченная ревматизмом, неспособная даже писать, прожила еще год-другой и скончалась в Версале, в благословенной обстановке так хорошо ей знакомого монастыря.

Когда умерла и Эллен – внезапно, в возрасте семидесяти трех лет, – сын нарисовал ее спящей. Лицо, строгое даже во сне, обрамлено кружевным чепчиком, римский нос придает ей сходство с воином. Лицо благородное, без малейших признаков мелочности и завистливости, – видимо, качества эти были наносными и отлетели с последним вздохом. Она выглядит подлинным матриархом, матерью сыновей. В чертах ее нет ни тени сходства с беспечной, жизнелюбивой Мэри-Энн, которая произвела ее на свет. Между ними нет решительно ничего общего, от матери Эллен унаследовала лишь острый язычок.

Мы никогда уже не узнаем, кто был ее отцом. Представляется, что он был человеком твердых принципов и большого ума, но при этом довольно мелочным и с тяжелым характером. Как сказала служанка в те далекие дни 1809 года, когда госпожу ее поливали грязью, отцом Эллен мог быть и мусорщик, и министр. Скорее всего, он был просто честным торговцем из среднего класса, очарованным Мэри-Энн и позволившим себе минутную слабость.

Эллен похоронили рядом с Луи-Матюреном на кладбище Эбни-парк – совсем недавно надгробия их, сильно обветшавшие за последнее столетие, были восстановлены.

А что же милая Изобель? Удалось ли ей наконец найти мужа? В конце концов удалось, однако вышла она не за Тома Армстронга, как можно было подумать.

Супругом ее стал Клемент Скотт, театральный критик, и она, верно, была бы счастливее, если бы жила одна. Брак их не отличался ни гармонией, ни постоянством, и бесконечные заботы оставили мелкие морщинки на ее лице уже тогда, когда дети их были совсем маленькими. Кто знает, может, сердце ее так навек и осталось в Дюссельдорфе, может, был в ее жизни человек, которого она любила, но не смогла завоевать, однако, как и все викторианки, она скрывала свои горести за бодрой маской. У нее родилось две дочери и двое сыновей.

Беспутный и бесшабашный Джиги вышел в отставку в 1867 году и женился на француженке. После этого он явился в Англию и как ни в чем не бывало осведомился у брата, не найдет ли тот ему работу. Кики, успевший к тому времени сделаться истинным англичанином и почтенным членом лондонского общества, был несколько ошарашен видом этого отставного капрала, который говорил с французским акцентом, носил диковинные костюмы и совершенно немыслимые сапоги и непременно желал знать, сколько у Кики в друзьях лордов. Кики, разумеется, ссудил ему денег, заверил, что в доме у него брату всегда найдется место, после чего они, со смехом и слезами, долго вспоминали Париж и свои детские годы. А потом Джиги начал менять работу как перчатки – этим с тех пор отличались многие Дюморье, – без всякой цели и без особой выгоды; дольше всего – несколько лет – он продержался на должности какого-то коммивояжера. Жена Мари подарила ему двух дочерей и сына, сын пошел в отца и с младых ногтей бунтовал – подростком сбежал из дома и больше не вернулся. Нынче он фермерствует где-то в канадской глубинке. Джиги и Изобель умерли с разницей в один год, похоронили их вместе в Солташе, в Корнуолле.

Что же до очаровательной кокетки Джорджи, она, вопреки предсказаниям ее родни, отнюдь не кончила плохо. Впрочем, и выйти за одного из дюссельдорфских принцев ей тоже не удалось. Она изумила всех родных и друзей, «обретя веру» и вступив – подумать только! – в Армию спасения.

Золотоволосая сирена, которая хлопала ресницами перед всей прусской знатью и сумела смутить даже кроткого Кики, надела скромную шляпку, взяла в руку молитвенник и принялась за дело во имя Господа и Джорджины Кларк. «Спаслись ли вы?» – спрашивала она у ничего не подозревающего прохожего, а прохожий, чем спорить со столь грозным оппонентом, торопливо выражал свое согласие – только бы вырваться из ее цепких пальцев. Она пережила всех своих современников и даже их детей и скончалась в более чем почтенном возрасте – девяноста пяти лет или около того, – даже оставила за спиной не моргнув глазом Великую войну[118]. Из ее сыночка Бобби вырос довольно фатоватый тип, и женился он очень поздно, как и его отец.