Читать книгу "Сияние - Маргарет Мадзантини"

Великий Вождь, ответь мне, я знаю, что ты меня слышишь! Заговори со мной, я знаю, ты можешь!

Ты слишком долго был далеко от меня. Ты только что очнулся от комы, и мне кажется, что ты все забыл. Но я заставлю тебя вспомнить… Я распахну двери твоей памяти лучше любого наркотика. Я заставлю тебя снова полюбить жизнь…

Тем временем в трапезной идут приготовления к обеду. На длинном столе расстилают бумажные скатерти. Заходят все новые и новые лица: молодые пары, подростки… Все обнимаются. Каждый ставит на стол какую-то еду, то, что принес из дому: пироги, торты, рисовые салаты, обернутые пищевой пленкой. Никто не раздевается. Здесь что-то вроде прихожей. Священник в черном свитере приветствует всех собравшихся. Все поднимают пластиковые стаканчики. «Выпьем за Луизу!» Что еще за Луиза? А, это вон та неопрятная девчушка с прилизанными волосами, похожая на серого голубя.

На мгновение я теряю Костантино из виду. Он растворился в толпе. Должно быть, это и называется жить общиной: затеряться среди других, идти в ногу к единой цели. Эти люди как голуби на площади: они двигаются в едином порыве, вспархивают, теряются среди себе подобных. Костантино вдруг выплывает из толпы: он тащит скамейку, ему помогает какой-то парень. Я вижу тонкую белую полосу его кожи, выглядывающую из-под короткого свитера. Я знаю, что сейчас обнажатся растяжки, я помню, как прикасался к ним языком. Но все это было в прошлой, не в этой жизни. Двери зала открыты. Прохладно, но, кажется, никто, кроме меня, этого не замечает. Из колонок доносятся звуки позабытого «Господи помилуй».

Проходит несколько минут – и стол уже снова чист. Грязные тарелки побросали в серые пакеты. Женщины собирают со столов остатки еды. Я в одиночестве сижу в уголке, на низком школьном стуле. Кто-то подходит ко мне, называет по имени. Розанна. Она протягивает мне руку. Обнимает, притягивает к своему слишком надушенному телу. Она одета лучше других, на ней нейлоновый приталенный плащ, на голове вроде ободка – солнечные очки.

– Спасибо, Гвидо. Спасибо, что приехал. Ты не представляешь, как это важно для нас.

За ее спиной я вижу Джованни. Он очень вырос. Такой высокий, что мне даже страшно. У него борода. Он ударяет себя по голове. У него большие нечищеные мальчишеские зубы. А взгляд все такой же текучий. Мне кажется, что он один здесь остался прежним.

– Помнишь Гвидо? Это папин друг. Поздоровайся, ну-ка! Поцелуй папиного друга, давай!

Розанна почти кричит, но я не понимаю зачем. Джованни зажимает уши руками, мотает головой, точно лошадь в сбруе. Должно быть, так его приучили. Когда он покорно целует меня, от него пахнет слюной. Мне тоже хочется зажать уши и биться головой о стену.

Но я понимаю, что должен оставаться спокойным. Я ведь один в этом странном мире. Меня окружили насекомые. Они хотят, чтобы я тоже поверил, что я – как они. Мне следует поберечь нервы. «Всегда можно вернуться назад». Есть одно место, куда мы могли бы вернуться.

Костантино идет ко мне, обнимает жену за талию, они быстро целуются на ходу. Я стою рядом, в кожаном комбинезоне, стянутом на талии, в выцветшей красной рубашке. Я весь горю, вокруг все в огне. Зачем я здесь? Что позвало меня приехать сюда? Что общего у меня с этими актерами, играющими абсурдную пьесу?

Джованни льнет к отцу, Костантино тянется к нему. Это выглядит естественно, но все же не так, как прежде. Он ласкает сына так же, как несколько минут назад гладил крольчонка. Я чувствую, как меня опутывает паутиной лжи. Здесь все лгут. Обнимают, кладут руки на плечи, на голову, но я не вижу в этом настоящей любви и тепла. Эти жесты отражают животные инстинкты. Так соприкасаются овцы, когда их гонят в сарай. Они трутся друг о друга, сбиваются в стадо, чтобы согреться.

«Однажды я перестал страдать» – так мне сказал Костантино. Должно быть, бессмысленные объятия помогают людям забыть о страданиях и спастись от чувства стыда. Освободиться от собственной личности, лишив жест истинного значения. Здесь все раздаривают себя кому попало. Живя здесь, надо отказаться от своей сути, от жизненной силы.

В зале я вижу множество распахнутых в объятиях рук. В центре – кафедра, микрофон, стол. Возможно, это алтарь. Перед алтарем – изгородь тел. Словно все ждут, что вот-вот начнется концерт. Многие просто стоят, те, что помоложе, уселись на пол, скрестив ноги. Я сижу на почетном месте, в первом ряду. Я не сопротивляюсь. Должно быть, это какая-то секта, новые «Дети Бога». Им всем промыли мозги. Двое ребят с гитарами наперевес поют песни о Боге и смотрят в потолок, призывая дух любви. Я не могу оставить его в этом балагане. Я здесь, со мною мой опыт. Для такого места я одет слишком вызывающе. Костантино рассмеялся, когда увидел меня: «Ты – просто вылитый Лу Рид».

Я вытягиваю ноги. Священник в черном свитере берет микрофон, отпускает несколько шуток, у него произношение жителя Эмилии, он радостно трещит – точно шкварка на сковородке. Произносит короткую проповедь, трогательную и честную, говорит о том, что любовь – это желание творить добро ради других. Потом приглашает на сцену какую-то девушку. Это уже не служба, а настоящий сеанс психотерапии. Девушка рассказывает собравшимся о том, что ей пришлось пережить. Фигуры на сцене сменяются одна за другой, каждый выворачивает душу наизнанку, рассказывает о себе, словно обращается к воображаемому собеседнику, которому чудом удалось выжить.

Костантино встает, вытирает руки о брюки, будто у него вспотели ладони, улыбается парню, который спускается со сцены, и тоже берет микрофон:

– Простите, я немного простыл.

Джованни стоит рядом с ним. Я никогда не видел, чтобы Костантино говорил перед столькими людьми, да еще в микрофон. Я даже не думал, что он может говорить вот так: открыто, не опуская глаз. Он смотрит на кафедру и прижимается к ней, как и те, кто говорил до него. Он получает заряд энергии, исходящий от голодной толпы. Эти люди ведут себя как одержимые, словно их накачали неизвестно чем и они вдруг стали добрые-предобрые. Только это какая-то наркоманская доброта – доброта тех, кто перерезал вены, чтобы забыть о боли, но и о жизни тоже.

Голос Костантино звучит глухо, прерывисто. Это никакая не исповедь. В нем белой полоской раздувается огромный червяк, солитер. Он пожирает его и говорит за него.

– Я родился сыном консьержа.

Так он начинает свой рассказ. Скрестив руки на поясе. Из него вытекает длинная река слов, однообразных, невыразительных, как будто он повторял их сотни раз, заучивая урок. Его растолстевшее тело спокойно, он собран, воск плавно стекает вдоль тела огромной свечи.

– Возвращаясь из школы, я помогал отцу: разносил жильцам газеты или еду.

Он рассказывает о своем детстве, о родителях, о том, что всегда был замкнут… Потом вдруг замолкает, стискивает зубы, открывает рот и заглатывает воздух с таким видом, будто подавился, будто кислород попал не в то горло.

Теперь он другой. Он изменился. Он поворачивает время вспять, прилюдно вскрывает свой мозг. Я вижу его имя, написанное задом наперед: онитнатсоК.