Читать книгу "Джентльмены и игроки - Джоанн Харрис"

На самом деле мне полегчало в стороне от дыма и жара костра. Сейчас важнее всего — эта молодая женщина, которой, как говорила моя интуиция, могла грозить опасность.

— Послушайте, Диана, — я взял ее за руку. — Я думаю, вам следует кое-что узнать.

И я приступил. Начал с записной книжки Кина, затем рассказал о Кроте, о Пиритсе, о смерти Леона Митчелла и Джона Страза. Казалось бы, случайности, если рассматривать их по отдельности, но чем больше я думал и говорил об этом, тем четче складывалась картина.

Он сам сказал, что учился в «Солнечном береге». Только представьте, что это означало для такого, как Кин. Умница, книгочей, немного бунтарь. Должно быть, учителя терпеть его не могли, почти так же, как и ученики. Перед глазами возник его образ — мрачный одинокий парнишка, ненавидящий свою школу, ненавидящий сверстников, живущий в мире фантазий.

Может, изначально это было криком о помощи. Или шуткой, или протестом против частной школы и того, что за ней стояло. Главное, осмелился сделать первый шаг, а дальше все просто. Пока он носил форму, его считали одним из наших. Представляю, как здорово было пройти невидимкой по старым коридорам, заглянуть в классные комнаты, смешаться с другими мальчиками. Это был захватывающий трепет одиночки, такой мощный, что вскоре перерос во мрак одержимости.

Диана слушала молча. Мой рассказ строился на догадках, но воспринимался как правда, и чем дальше я заходил в своих предположениях, тем отчетливее виделся мне Кин-мальчик, тем лучше я понимал, что он чувствовал, и тем больший ужас охватывал меня при мысли о том человеке, которым он стал.

Интересно, знал ли правду Леон. Марлин-то Джулиан Пиритс обвел вокруг пальца, как, впрочем, и меня.

Хладнокровный тип, этот Пиритс, особенно для такого юнца. Даже на крыше он не потерял самообладания: исчез, словно кошка, не дав себя перехватить, спрятался в тени и даже позволил обвинить Джона Страза вместо того, чтобы сознаться самому.

— Может, они просто бесились. Вы же знаете, как это бывает у мальчишек. Дурацкая была игра, вот они и доигрались. Леон упал. Пиритс сбежал, предоставив смотрителю отдуваться. И уже пятнадцать лет живет с чувством вины.

Подумать только, что может сотворить с ребенком такое. Я представил Кина и попытался разглядеть горькое ожесточение, скрытое под маской. И не смог. Есть некая непочтительность — что-то от выскочки, скрытая насмешка в словах. Но злоба, настоящая злоба… В это трудно поверить. Но если это не Кин, то кто же тогда?

— Он играет с нами, — сказал я мисс Дерзи. — Это его стиль. Такое у него чувство юмора. По сути, это та же самая игра, но на этот раз он хочет довести ее до конца. Ему мало прятаться в тени. Он хочет ударить по «Сент-Освальду» там, где действительно больно.

— Но зачем?

Я вздохнул, вдруг разом страшно устав.

— Мне он нравился, — ответил я невпопад. — Мне он и сейчас нравится.

Последовало долгое молчание.

— Вы вызвали полицию?

— Марлин вызвала.

— Тогда его найдут. Не волнуйтесь, мистер Честли. В конце концов, можем же мы выпить в честь вашего дня рождения.

9

Нечего и говорить, что мой день рождения оказался печальным. Ясно, что это надо просто пережить, и я, решительно стиснув зубы, открываю подарки, лежащие под кроватью в своих нарядных обертках. А еще письма — все те письма, которые раньше с презрением отбрасывались, а теперь я жадно впитываю каждое слово, продираясь сквозь горы чепухи в поисках драгоценных крупиц, которые завершат мою метаморфозу.

Привет, Гномик!

Надеюсь, что одежда, которую я послала тебе, оказалась впору. Видимо, в Париже дети растут гораздо быстрее, а мне очень хочется, чтобы у тебя был приличный вид, когда ты приедешь. К этому времени ты так повзрослеешь… Трудно поверить, что мне почти тридцать. Доктор говорит, что у меня не будет больше детей. Слава Богу, что у меня есть ты, радость моя. Как будто Бог позволил мне начать жизнь с начала.

В посылках столько одежды, сколько у меня не было за всю жизнь. Костюмчики от «Прентан» и «Лафайет», джемпера цвета миндаля в сахаре, два пальто (красное зимнее и зеленое на весну) и несметное число маечек, футболок и шортов.

Полиция была со мной очень ласкова. Еще бы — у меня ведь ужасный шок. Они прислали милейшую даму, которая задала мне несколько вопросов, и мои ответы были откровенней некуда и время от времени сопровождались слезами. Все наперебой восхищались моей выдержкой. Мною гордилась мать, мною гордилась милейшая дама-полицейский — скоро все закончится, мне лишь нужно сказать правду и ничего не бояться.

Удивительно, как легко поверить в худшее. Мой рассказ был прост (самой простой лжи, оказывается, верят охотнее всего), и дама из полиции слушала прилежно, не перебивая и не сомневаясь в моих словах.

Официально Школа объявила это трагическим несчастным случаем. Смерть отца, закрывшая тему, пришлась как нельзя кстати, и местная пресса даже посочувствовала ему. Самоубийство объяснили глубокими угрызениями совести из-за смерти юного нарушителя во время его дежурства, а прочие детали, включая таинственного мальчика, быстренько замяли.

Миссис Митчелл, которая могла стать помехой, получила большую компенсацию и новую работу в качестве секретаря Слоуна — через несколько недель после смерти Леона они стали близкими друзьями. Самого Слоуна, недавно получившего повышение, директор предупредил, что продолжение расследования пагубно для репутации «Сент-Освальда» и будет считаться служебным проступком заместителя директора.

Оставался только Честли. Тогда он не слишком отличался от сегодняшнего: рано поседевший, восторгающийся нелепостями, не такой толстый, как сейчас, но все равно нескладный, неуклюжий, в своей пыльной мантии и кожаных шлепанцах. Леон никогда не уважал его так, как я: он видел в нем безвредного шута, довольно приятного, в своем роде неглупого, но совсем безобидного. И все же именно Честли оказался ближе всех к истине, и только его высокомерие — сент-освальдское высокомерие — помешало увидеть очевидное.

Вероятно, надо было радоваться. Но талант, подобный моему, требует признания, и из всех оскорблений, которые походя нанес мне «Сент-Освальд» за эти годы, именно его оскорбление я помню особенно живо. Его удивленный и снисходительный взгляд, которым он посмотрел на меня — отверг меня — во второй раз.

Конечно, мысли мои путались. Чувство вины, смущение, страх все еще слепили меня, и мне только предстояло узнать одну из самых шокирующих и строго охраняемых истин: угрызения совести со временем увядают, как и все остальное. Может, мне хотелось, чтобы меня поймали в тот день, хотелось доказать себе, что Порядок все еще правит миром, сохранить в своем сердце миф о «Сент-Освальде» и, главное, после пяти лет в тени наконец выйти на свет и занять свое место.