Читать книгу "Форт Росс. Призраки Фортуны - Дмитрий Полетаев"

В углу платка вензелем была вышита монограмма: маленькие буквы «л», «м», «а», которые вмещала в себя гигантская буква «Б».

Утерев сопли и слезы и протерев запотевшие стекла очков, Алоизий навел резкость на монограмму. Некоторое время он молча взирал на нее, затем вдруг вскрикнул и побледнел. Даже слезы его высохли сами собой.

«Мой Бог, так это… так это… Луиза Мария Августа, принцесса Баденская! О, мой Бог!» — только и мог бессвязно бормотать несчастный молодой человек.

Он рванулся к окну кареты, но в этот момент капрал рявкнул приказ, гвардейцы повскакали на лошадей, и постоялый двор вновь огласился конским ржанием. Тяжелая карета в окружении конвоя нехотя стронулась с места и, величаво покачиваясь, выехала со двора «замка». Арьергард поспешил замкнуть цепь гвардейского окружения, и кавалькада под оглушительный цокот конских подков о брусчатку мостовой устремилась прочь.

Все было кончено…

Глава вторая

Луч света в сером царстве

1792 год. Санкт-Петербург

К концу 1792 года настроение Екатерины постепенно стало приходить в норму. Напоминание о Потемкине уже не кидало ее в неудержимый спазм рыданий, а лишь отдавалось гулким эхом пустоты в окоченевшей, казалось, навек душе. Напоминание это могло прийти откуда угодно. То шведы опять чего замыслят совсем рядом, можно сказать, под окнами дворца Северной Семирамиды, то Порта заволнуется на более дальних, южных рубежах империи — а она опять все про «своего Гришеньку». Только с его смертью поняла Екатерина, кем он был для нее и для государства. С его уходом Екатерине стало казаться, что она осталась одна.

В какой-то мере так оно и было. Князь Платон Александрович, конечно, был ее «бесценным утешением», но сравнивать его с Потемкиным не пыталась даже сама Екатерина. Светлейший действительно был ей как супруг, как единственный и преданный друг, как мужчина, на руку которого она могла опереться в любую минуту. С ним она делила все радости и горести, что сопутствовали той непосильной ноше, тому кресту, который, как она сама говорила, «был возложен на нее самой судьбой». Все эти бесконечные войны, как правило, на двух фронтах, на Черном море и на Балтике, расширение пределов империи, закрепление и обустройство ее границ, все то, чем так успешно занимался «ее Гриц», — все это, как теперь поняла Екатерина, было совсем не «бабским делом». В постели-то замена нашлась быстро — это просто, а вот в управлении державой про замену ему она в свое время не подумала. Да ее, честно говоря, не так легко было бы и сыскать. Подражать Потемкину пытались многие, но вот чтобы заменить его, такое вряд ли скоро возможно. Людей такого масштаба, такого размаха даже русская земля рождает не часто. К такому запоздалому мнению пришли многие после смерти Светлейшего.

И вот уже как год Екатерина была одна…

Даже рождение очередной внучки, коих великая княгиня Мария Федоровна приносила с постоянством и частотой породистой макленбургской свиноматки, не доставило бабке прежней радости. Хотя последние роды пришлись тяжелые. Екатерина сама просидела более двух суток повивальной бабкой в ногах у роженицы, пытаясь облегчить ей страдания. И когда императрица говорила, что сохранила тогда невестке жизнь, она нисколько не преувеличивала. На некоторое время их отношения даже наладились, но ненадолго. Ибо великая княгиня, как и подобало примерной жене, во всем равнялась на своего мужа, а отношения Екатерины и Павла год от года только ухудшались.

Стоял глубокий ноябрь. Давно уже лежал снег. Несмотря на то что во дворце пылали все камины, анфилады комнат, залы и Эрмитаж были промозглыми и неприютными. По ночам в подвалах дворца страшно выли расплодившиеся за последнее лето коты. Душить их императрица не позволяла, справедливо считая, что пусть уж лучше кошки воют, чем крысы безмолвно шастают. К тому же считалось, что все дворцовые кошки были прямыми потомками знаменитого кота Петра Великого, а значит, являлись достоянием империи. К тому же…

К тому же императрица уже давно ночами не спала. Насытившись Платоном, высосав, испив до последней капельки все его молодые соки, часам к десяти вечера она его уже отпускала. Однако сама не засыпала, как раньше, утомленная любовными утехами, а продолжала бодрствовать. Сон не шел.

Из памяти Екатерины все не выходила недавняя гроза, которая разразилась нежданно-негаданно в начале месяца, тогда, когда и гроз-то вроде как быть уже не должно. Ее «академики» все еще пытались найти объяснение этому необычайному природному феномену, сетуя то на повсеместное потепление климата, то на приближающийся в связи со сменой столетия более серьезный катаклизм. Однако Екатерина трактовала это по-своему. Ни с кем особо не делясь, про себя она давно уже решила, что это был сигнал свыше лично ей. И с христианской покорностью она приняла его, поняв, что ее «век» близится к закату.

Пожалуй, только заливистый смех юной принцессы, который так не шел чопорной позолоте Зимнего дворца, вывел Екатерину из состояния глубочайшего сплина, в который она неумолимо погружалась. Честно говоря, вывел он из этого состояния не только императрицу. Казалось, ожил весь двор. Приготовившись погрузиться в зимнюю спячку, лишь изредка прерываемую сморканием и надрывным кашлем от бесконечных сезонных простуд, двор вдруг пришел в невиданное движение. Прибытие ко двору юной невесты цесаревича Александра — Луизы Марии Августы, принцессы Баденской, было сравнимо с неожиданно взошедшим на сером небе Петербурга солнцем. Не было человека, который бы не подпал под очарование этого небесного создания.

Принцесса, смешно картавя и слегка коверкая русские слова, которые она прилежно учила всю долгую дорогу в Россию, успела наговорить комплименты всем важнейшим чиновникам и придворным фрейлинам императрицы, чем привела всех в неописуемый восторг, и быстро сделалась всеобщей любимицей.

Но более всего гордилась сама Екатерина. Глядя на любимца-внука, когда тот появлялся со своей невестой, еще по-юношески смущенно держа ее за руку, сердце Екатерины ликовало. В этот момент ей казалось, что жизнь все-таки прожита не зря. От юной пары нельзя было оторвать глаз. «Дафнис и Хлоя!» — восклицали все как один за державной бабкой. И в данном случае во всеобщем умилении не было ни капли придворной лжи.

Стройный, голубоглазый красавец Александр, с обрамленным пепельными кудрями лицом, уже в пятнадцать лет начал лысеть. Однако редевшая сверху шевелюра, открывая высокий лоб, придавала его лицу сходство с портретом античного героя. И пятнадцатилетняя белокурая красавица-принцесса была ему под стать.

Как персонажи из волшебной сказки, прекрасные царевич и принцесса внесли в посеревшие будни двора такую неуемную струю молодости, жизненной силы и радости и вместе с тем ни на чем не основанного восторженного ожидания чего-то хорошего, которое непременно должно было случиться, причем сразу со всеми, что при дворе вдруг воцарилась атмосфера какого-то бездумного, праздничного ликования.

Екатерина решила воспользоваться этим случаем, встряхнуться и поддержать атмосферу всеобщего праздника. Годичный траур в связи с безвременной кончиной фельдмаршала и светлейшего князя Таврического Григория Александровича Потемкина был наконец официально прекращен, и, поддаваясь настроениям двора и подчеркивая, что делает она это «исключительно только для своего любимого внука и его невесты», императрица окунулась в череду увеселительных балов и празднеств, посвященных предстоящей помолвке великого князя Александра Павловича.