Читать книгу "Четвертая жертва сирени - Виталий Бабенко"

Видимо, по причине того стыда и той совестливости я чересчур горячо подал им обоим руки и пригласил наезжать в Кокушкино.

Я был настолько поражен количеством провожающих, что даже стал искать глазами Ивана Ивановича Марченко — вдруг и он тоже явился на пристань? Но, конечно же, господин судебный следователь себя не обнаружил.

Мы с Аленушкой сердечно попрощались со всеми, кто пришел выразить нам почтенье. Улыбки у провожающих были искренние, но в то же время в глазах их сквозила печаль. Не зная ужасных подробностей случившегося, все тем не менее догадывались о тяжести, легшей на душу Аленушки.

Прощание было недолгим. Владимир довел нас до самых сходней. Мы пожали друг другу руки. Моей дочери он отвесил вежливый поклон, после чего Аленушка, а следом и я поднялись на борт «Суворова». Дочь моя сразу выразила желание пройти в каюту, и я понял ее — Аленушка не хотела, чтобы кто-либо видел ее слезы, которые она уже не могла сдерживать. Я проводил дочь до ее каюты, а затем вернулся на палубу.

Владимир все еще стоял у сходней. Увидев меня, он оживился, улыбнулся и помахал рукой. Я ответил. Остальные провожающие тоже замахали.

Пароход дал четыре гудка. На берегу заиграл оркестр. Под его бодрые звуки «Фельдмаршал Суворов» отвалил от пристани и пошел вверх по реке.

Стоя на борту, держась обеими руками за поручень, я смотрел на удаляющийся берег и на быстро уменьшавшуюся фигуру нашего благодетеля — Владимира Ульянова. Вскорости толпа на пристани слилась в единую массу, и более невозможно было различать в ней отдельные фигуры и лица.

Я долго стоял у борта и пытался понять, отчего мне стало так тревожно на душе — именно сегодня?

Почему в тот момент, когда смотрел я на Владимира Ульянова, вскинувшего руку в прощальном жесте, я почувствовал какое-то странное, неприятное чувство — будто червь сомнения принялся точить мою душу? Что за тревога наполняла мое существо странною, зыбкою дрожью?

В конце концов я решил, что причина крылась в необходимости обеспечивать от Аленушки истинную подоплеку страшных событий и роль в них ее мужа. Это немного успокоило меня. Постояв еще немного, я отправился в свою каюту.

Достав из чемодана флягу, заново наполненную рябиновкой, серебряную походную рюмку и трубку с табаком, я присел у раскрытого иллюминатора, через который в каюту доносились звуки венского вальса, игравшегося на корме «Суворова» духовым оркестром.

Странным образом эта легкая музыка вызвала в моей душе совсем обратное — гнетущую тяжесть. Вновь проснулась во мне тревога — возможно, от воспоминания о предыдущем моем плавании на этом же пароходе. Будто наяву, предстали перед моим внутренним взором запрокинутое лицо несчастного Ивлева и растворяющаяся во тьме фигура зловещего «матроса», чудовища по прозвищу Го — лован. Я поспешно наполнил рюмку и залпом осушил ее.

Чудовище, направлявшееся безумием Пересветова… Чудовище, вдруг извернувшееся и укусившее направлявшую его руку… Ударившее своим жалом в сердце того, кто мнил себя хозяином…

Почему? Что заставило Голована вдруг обратиться против Пересветова, платившего ему за убийства?

Мы так и не узнали причины, которая свела этих преступников в ночном дворе федоровского магазина и вынудила броситься друг на друга.

«И никогда не узнаем», — вспомнились мне слова Владимира.

Вот это и точило в самом деле мою душу — тайна, оставшаяся нераскрытой. Их встреча, окончившаяся гибелью Голована от моей руки, — именно она спасла драгоценную мою Аленушку от испытания судом, а там, гляди, и каторги.

Верно сказал Владимир тем вечером, перед нашим последним походом: «В этом наше счастье! Удача!.. Если эта попытка будет совершена именно так, как были совершены три предыдущие, — но при этом уже не сможет быть замаскирована под сердечный приступ, — значит, мы сумеем добиться освобождения Елены Николаевны!»

Так он и сказал, я запомнил это дословно — настолько дословно, что сейчас, в полумраке каюты, мне показалось, будто рядом прозвучал характерный грассирующий говор моего друга.

И, отвечая на слова, сидящие в памяти, я прошептал:

— Да, конечно, Володя, вы правы… Но как, черт побери, они там оказались? Как? Почему вдруг Го — лован вздумал совершить это четвертое убийство — убийство своего сообщника?

Разумеется, Владимир не мог мне ответить. И не потому, что был далеко отсюда. В Самаре я его тоже спрашивал — безрезультатно…

Я вздохнул и потянулся было к фляге. Но рука моя так и застыла в воздухе. С отчетливой ясностью вспомнил я другие слова Владимира, сказанные им по дороге из Плешановской больницы домой: «Не думаю, что он вступал с ними в противоестественную связь, хотя именно так полагал его сообщникисполнитель…»

Холодный пот выступил у меня на лбу, когда я понял, что таилось за этими словами. Нет-нет, вовсе не то, что Владимир назвал противоестественной связью. Нет… Но — но как ему стало об этом известно?

— Откуда же вы узнали, друг мой Володя? — пробормотал я в растерянности. — Откуда вам стало известно, что полагал и чего не полагал Трофим Четвериков по прозвищу Голован? Почему вы столь уверенно судили об этом?… Словно… — Тут я запнулся, ибо от ужаса, охватившего меня, язык мой прилип к нёбу.

Узнать о том мой друг мог лишь от самого убийцы!

И ни от кого другого.

Я постарался успокоиться, хотя далось мне это нелегко. Мысль о том, что Владимир мог встречаться с Голованом и даже разговаривать с ним, представлялась мне фантастической, но она и объясняла многое в этой темной истории.

Я вскочил с низкой койки, на которой сидел, и заходил взад-вперед по тесному помещению. Мелкие черточки вдруг принялись всплывать в моей памяти и сами собою складываться в связную картину.

Владимир был уверен в том, что единственное событие, способное спасти Аленушку, — это четвертое убийство. Совершенное точь-в-точь по той же методе, по какой были совершены предыдущие три. То есть, оно должно было произойти в понедельник, поздно вечером, ближе к ночи. Место должно было быть связано с книжным магазином. Убийца должен был орудовать шилом. И на месте преступления должна была остаться гроздь сирени.

Я замер столбом. Закрыв глаза и вызвав в памяти обстоятельства того ужасного вечера, я вдруг увидел воочию то, на что тогда не обратил внимания.

После выстрела я замешкался. Проверял, по старой своей привычке, револьвер. И потому бросил лишь короткий взгляд на лежавших. Но зрение у меня острое, и сейчас я готов был поклясться, что в то мгновенье никакого цветка там не было!

Лишь после того как Владимир окликнул меня и я от Пересветова перешел к Головану, появилась эта самая сиреневая веточка.

Сие могло означать только одно: положил ее мой спутник.

Ноги мои ослабли. Я упал на койку и закрыл глаза. Теперь я понял многое — может быть, даже все. Своей целью Владимир поставил освобождение моей дочери. Как он сам мне заявил, поиски убийцы его вовсе не интересовали. Поняв, что у него нет ни малейшей возможности добиться этой цели, иначе как продолжив цепь смертей, не им начатую, он приступил к делу со всей присущей ему решительностью.