Читать книгу "Сегодня и ежедневно. Недетские рассказы - Виктор Юзефович Драгунский"

иногда и читал наизусть отрывки из грубоватых, но безудержно веселых комедий Аристофана и, наконец, поставил «Интермедии» Сервантеса. В течение нескольких месяцев многие студенты безумно увлекались мрачными, полными страстных сарказмов портретами удивительного Гойи – и это только благодаря Дикому, который однажды произнес панегирик в честь гениального испанца. А каким веселым становилось лицо Алексея Денисовича, когда, откинувшись в кресле и вздернув кверху свою рыжеватую голландскую бородку (это было в то время, когда Дикий снимался в картине Эрвина Пискатора «Восстание рыбаков»), он читал нам написанные сладостным ядом цветистые рубаи несравненного Омара Хайяма.

Февральский ветер бил в окна аудитории. Мы сидели вдоль стен. За столиком – человек с рыжей бородой. Он читал стихи старого перса. И восточная мудрость входила в наши души – впечатлительные души молодых актеров. Слышался мерный, чеканный голос. Это были переводы Хайяма, которые сделал Тхаржевский, и с тех далеких пор я не могу привыкнуть к другим; другие кажутся мне пресными, в них не хватает дремлющего огня. Я понимаю, что, наверно, ошибаюсь, но что я могу поделать с собой: ведь это голос Дикого звучит через десятилетия.

Дикий никогда не был рафинированным смакователем антикварных красот. Отдавая должное таланту стариков, сам Дикий – современник Советской России, настоящий патриот – неустанно и пристально, любовно, взволнованно и очень по-хозяйски заинтересованно следил за современной литературой и поэзией. Помню, он привел к нам в студию худенького, не слишком «взрачного» человека с тонким, милым лицом, которое очень красила такая же милая и дружелюбная улыбка. Алексей Денисович был очарован. И мы слушали чудные, грустные и смешные стихи, которые поэт читал нам своим слабым, чуть картавым голосом, а Дикий смотрел на него влюбленными глазами. А потом Дикий, верный своему увлечению, быстро и вдохновенно поставил пьесу Михаила Светлова «Глубокая провинция» в Театре имени ВЦСПС, которым руководил в то время. Увидев и решив «Глубокую провинцию» как спектакль-концерт, Дикий пригласил оформить его художника Шифрина. Шифрин сразу же заразился диковской «болезнью» и тоже увлекся Светловым. Много повидавший на своем веку разных спектаклей и видевший почти все московские постановки пьес Светлова, я могу заверить: такой сценической удачи на основе его пьесы я еще не видел никогда и нигде.

«Глубокая провинция»! Если вы не видели этот спектакль, поговорите с кем-нибудь из актеров, игравших в нем или видевших его, и вы сразу заметите, как затуманятся глаза собеседника, как он вздохнет, глянет в сторонку и тихонько замурлычет: «Девушка в соломе ночевала…» И будет в этой песне извечная актерская тоска но театру, который не может жить без яркой, каждый раз прожигающей новизной формы, по театру, которому так скучно, и тесно, и вредно жить в сереньких будничных одеждах.

Однажды Алексей Денисович приволок к нам в студию коренастого парня с раскосыми глазами и мокрыми, словно смоченными в чае, кудрями. Озираясь и похрапывая носом, парень вынимал из кармана смятый, не слишком сверкающий чистотой платок, развертывал его, доставал оттуда какую-то помятую конфетину и отправлял себе в пасть, после чего щедро протягивал свой платок-кулечек окружающим. Этот вроде бы невинный сластена был Павел Васильев, поэт, приехавший из Сибири и бухнувший на всю Москву своей словно с цепи сорвавшейся поэмой «Соляной бунт».

Дикий попросил его почитать стихи, и он читал их нам таким глубоким басом, что от страха мороз по коже подирал. У Васильева в поэме «Соляной бунт» есть строки, описывающие молебен во славу христолюбивого воинства. Были в поэме и «пономарь, голубой от чесотки», и дьякон «с дьяволом в глотке». Видать, этот косматый дьявол сидел в глотке самого автора поэмы. Читал Васильев и другие стихи, хорошие, свежие, яркие, пахнущие степными травами.

И еще приходил к нам в те годы высокий, сутуловатый юноша с оттопыренными ушами, с голубыми глазами, в светлом мохнатом свитере, длинные рукава которого заменяли юноше перчатки. Он читал нам стихи о любви, о комсомольцах… Ярослав Смеляков тогда горел в огне комсомольской романтики.

И как же я рад, что Ярослав Смеляков, проживший трудную жизнь, дал нам такую замечательную вещь как поэма «Строгая любовь». Многих приводил в свою студию Дикий. Много мы слышали стихов, хороших и плохих, старых и новых, гладких и лохматых… Здесь важно сказать лишь одно – Дикий сумел привить своим ученикам на всю жизнь возвышенную и спасительную любовь к поэзии, за что светлой его памяти спасибо еще и еще раз.

Я всегда любил эстраду – это лаконичное, острое и опасное для артиста искусство. Шутка ли сказать – отважный мастер должен остаться одни на один со зрителем в течение десяти минут, держать его внимание.

В Зале имени Чайковского, в лучшем тогда зале Москвы, программы чаще всего бывают отличные, с участием первоклассных исполнителей, но я, да простится мне это, в тот вечер не запомнил ни одного из них. Ведущий вышел на просцениум и коротко объявил: «Антон Павлович Чехов. “Ведьма”. Роли исполняют: Раиса – артистка Алексеева, почтальон – артист Снежницкий, дьячок – артист Дикий». Свет погас. Потом вспыхнул. На сцене стояли какие-то скамьи, изображающие деревенские полати. На них шевелилось какое-то существо. «Боже мой, кто это?»

Крохотный карла, человеческий обрубок, какой-то жалкий уродец слез с полатей и заковылял по земляному полу мгновенно возникшей перед глазами избенки. Затасканная и залатанная его ряска волочилась по земле. Остренькие и воспаленные пронзительные глазки его, казалось, буравили насквозь его красивую жену, и тоненькая жалкая косичка волос кривенько ложилась на сгорбленную спину. Какая у него жалкая походка! Ну конечно, у него рахит. Когда-то давно вы видели его маленьким ребенком с похилившейся большой головой, выпученным животом, запаршивевшего в цыпках, где-то на холодном выгоне, рядом с продолговатой хищной свиньей. Теперь он дьячок. И вот он заговорил. Ага! У него нет ни одного зуба во рту, он косноязычен, съедаем ревностью и любовью, он силится выговорить, но лопочет непонятное, силится, гундося, и раздражается, сердится сам на себя, потому что все-таки понимает, как жалок и смешон в роли грозного мужа. Ах, боже мой, боже мой, посмотрите, ведь он страдает, страдает страшно, как подраненный зверь, и в гнусавом его, привыкшем к псалмопению голосишке иногда звучит такая глубокая нотка нежности и мольбы о пощаде, что… Где мой платок? Что со мной! Не могу удержаться, извините…

Вот жена его приворожила почтальона, глядит на него змеиными глазами и вдруг небрежным словом задела символ дьячковой веры – непочтительно отозвалась о пророке, отце Никодиме… Как яростно сверкнули глаза этого убогого. Он весь напрягся, выпрямился, даже голос