Читать книгу "Ласковый ветер Босфора - Ольга Покровская"

То ее приглашал на обед министр культуры и вдруг прямо посреди ресторана принимался читать ей якобы свои последние стихи, в которых без труда можно было узнать знаменитые грибоедовские строчки. То один из мелких чиновников являлся к ней в номер и начинал требовать, чтобы Катя немедленно, прямо здесь, приняла ислам, а затем сочеталась с ним браком и вошла в его дом в качестве второй, любимой, жены. То выяснялось вдруг, что парикмахерша, у которой Катя здесь стриглась, была тайной любовницей министра печати и докладывала ему обо всем, чем делятся с ней клиенты, включая и Катино недоумение по поводу царящих в краю порядков.

Кончилось все это Катино кавказское приключение тем, что постановку, которую она готовила в театре имени Лермонтова, со скандалом закрыли, объявив непристойной, антиправительственной и порочащей репутацию края, а самой Кате настоятельно посоветовали уехать из Сунжегорска, туманно ссылаясь на ее «неподходящий» моральный облик.

Так рухнула последняя Катина надежда остаться в профессии. Ясно было, что теперь, после такого фиаско, да плюс еще не забывшегося связанного с ее именем московского скандала, дорога в театр ей была закрыта навсегда. Катя вернулась в столицу совершенно потерянная. От мужа вестей по-прежнему не было, в столичных околотеатральных кругах и слышать о ней не желали. Кажется, никто уже толком и не помнил, с чего все началось, однако все знали, что режиссер Лучникова – это что-то ненадежное, грязное, неудачливое, связанное с политическими и финансовыми разборками. Ясное дело, связываться с такой одиозной личностью никто не хотел. И Катя, оказавшись совершенно одна, выброшена из привычного круга общения, из профессии, которая с юных лет была ее единственной страстью, с головой погрузилась в депрессию, скрасить которую помогали лишь регулярно пополняемые на кредитные деньги запасы виски в стеклянном шкафчике.

Порой, когда получалось на мгновение вынырнуть из темного омута отчаяния и безнадеги, Катя даже как-то отстраненно удивлялась – и как это ей удалось после такого блестящего старта потерять все в тридцать с небольшим. Ведь у нее все так удачно складывалось, жизнь щедрой рукой раздавала авансы и обещания. Может, это с ней самой было что-то не так, раз она умудрилась прошляпить все, что было даровано? Растратить, разменять, выпустить из рук? Как же так вышло, что в свои тридцать три она из энергичной молодой женщины, известного режиссера, чьи спектакли шли даже на европейской сцене, счастливой жены и в будущем любящей матери превратилась в бессильную, никому не нужную, не имеющую ни профессии, ни друзей, ни семьи развалину?

Из зеркала, в которое Катя иногда мельком бросала взгляд, на нее смотрела костлявая, испитая карга с потухшими глазами и кое-как остриженными седоватыми патлами. Это существо – язык не поворачивался назвать ее женщиной – ни во что не верило, ничего не хотело, перебивалось случайными заработками, которые иногда по доброте душевной подбрасывали ей бывшие сердобольные знакомые – повести детский кружок, снять рекламный ролик, срежиссировать праздник Нептуна в подмосковном санатории. То, что казалось когда-то отличной отправной точкой для карьеры, обернулось случайной вспышкой новогодней шутихи, холостым залпом. Жизнь кончилась, не успев толком начаться.

Со временем Катерина запретила себе разыгрывать в голове спектакли, представлять новые постановки. К чему, если этого никогда не будет? Только травить душу и зарабатывать очередную отчаянную истерику. Надеяться на то, что однажды объявится блудный муж, она тоже перестала. Ясно было, что личная ее жизнь обернулась точно таким же пшиком, как профессиональная.

Лишь иногда, во сне, к ней на несколько мгновений возвращалось все то, о чем когда-то мечталось. И Кате виделось, будто она бродит меж новеньких, выполненных по ее эскизам, театральных декораций, дает указания актерам, а потом смотрит из первого ряда зрительного зала, как разворачивается на сцене жизнь – живая, пульсирующая, настоящая, созданная ею. Лишь иногда ей до сих пор снились топочущие по земле розовые детские пятки, маленькие руки, обнимающие ее за шею, лохматый мальчишеский затылок, пахнущий солнцем, теплом и еще чем-то неопределимым, но таким родным, что щемит сердце. Катя ненавидела эти сны, потому что они заканчивались, и реальность наваливалась на нее вместе с мутным горчащим во рту похмельем. И снова нужно было собирать себя по кускам и погружаться в спасительное ватное бытовое забытье.

Временами Катя как-то очень спокойно, отстраненно задумывалась о том, сколько еще будет тянуть это беспросветное, безрадостное существование. Ее сломили, лишили стержня, дела, необходимого ей как воздух. Так для чего было цепляться ослабевшими руками за разрозненные осколки былой жизни? Потерявшая свое призвание, свою работу, утратившая доверие к людям, чего ради она продолжала просыпаться по утрам и мутными глазами смотреть в серое окно? Казалось, что от последнего решительного шага ее удерживает лишь апатия, неспособность совершить такое, в общем-то, энергозатратное действо. Конец был так ясен, так отчетлив и близок, что Катя думала о нем совершенно без страха, просто ждала какого-нибудь случайного всплеска сил, который позволит ей привести задуманное в исполнение.

Так продолжалось три года, пока однажды Катерине по электронной почте не пришло письмо от турецкого продюсера Мустафы Килинча.

Глава 3

В дверь номера постучали, а затем на пороге появилась аккуратная горничная в форменном платье и ввезла стеклянный столик на колесиках.

– Ваш завтрак, мадам. Вы заказывали в номер.

– Конечно. Спасибо, – отозвалась Катя, судорожно пытаясь вспомнить, где вчера оставила кошелек, чтобы выдать девушке чаевые.

На тонких белых тарелках аппетитно расположились свежие овощи, оливки, множество разнообразных сыров и масел. В хрустальных розетках поблескивали мед и несколько видов варенья. Были тут и экзотические закуски, и блюда из яиц, и что-то рыбное, остро пахнущее морем. Отдельно помещались свежевыпеченные булочки разных форм и размеров. В тонком причудливо изогнутом стаканчике плескался ароматный чай.

Сказочный сон, привидевшийся ей вчера, продолжался. Катя показалась самой себе то ли самозванкой, нахально захватившей чью-то чужую жизнь и выдающей себя за другую женщину, которой все эти блага принадлежали по праву. То ли героиней фантастической комедии, по случайности угодившей в фильм о шикарной жизни. Как бы там ни было, ей, Катерине Лучниковой, унылой, никому не нужной, выброшенной из жизни, много пьющей неудачнице, в этом роскошном номере точно было не место. И Катя никак не могла избавиться от смутного ощущения, что обман раскроется и ее с минуты на минуту придут выгонять на улицу, обвинив в умышленном мошенничестве и подлоге.

Нет, она, конечно же, с самого начала все выяснила и убедилась, что Мустафа Килинч ничего не путает и не принимает ее за кого-то другого. Вот только… Вот только вряд ли турецкий продюсер был в курсе того, какой крутой вираж сделала ее жизнь в последние три года, а потому, обращаясь к ней, владел, прямо скажем, не всей информацией и вполне мог неверно оценивать ситуацию.

То письмо… Катя отлично помнила, что поначалу приняла его за дурацкий жестокий розыгрыш. «Нас с вами однажды знакомили в Париже, в молодежном андеграундном театре на Елисейских Полях, после премьеры вашего спектакля, – писал ей Килинч. – Но вы меня, наверное, не помните». Она и правда не помнила никакого Килинча. А впрочем, в тогдашней ее жизни было столько людей со всего мира, столько случайных встреч, столько знакомств где-то за кулисами, после спектакля, на бегу между встречей с прессой и торжественным банкетом, что в этом как раз не было ничего удивительного.