Читать книгу "Державный - Александр Сегень"

— Куды-куды! Кудырка! Ну-ка, православные, расступитеся! — Семён поднял Иванушку пред собою, понёс и поставил пред самою солеёю. Трифон, покряхтывая, точно так же доставил Юру. Дьякон Феогност вышел переодевшийся в новейший сгихарь, встал спиной к Царским Вратам и, неся пред собою кончик ораря так, будто боялся с него расплескать что-то, громко прогудел:

— Паки и паки миром Господу пом-м-м-м-молимся!

Иванушка подумал о том, что надо начать думать об Иисусе Христе и Богородице, но ему тотчас же сделалось и скучно, и жарко, и душно и захотелось поскорее отправиться кататься на санках на берег Оки. Вот если бы тут были матушка и батюшка, ради них не грех и потерпеть долгое церковное стояние, а тут ради кого? Разве что для Семёна? Семён расстроится, если княжичи не уважат сегодня Спасителя. Чистый четверг как-никак. Владимирский сребрик подарил. Лучше бы, конечно, что-нибудь другое... Иванушка с удовольствием принялся мечтать о том, какой бы ему хотелось подарочек. Перво-наперво хорошо бы гаковницу или кулеврину, такую, чтобы совсем как настоящая, но только всё же детская, лёгкая. Пусть бы и сама стреляла, без запала, без стрельного пороха, а так — насыплешь в неё гороха или, ещё лучше, мелкого камушка, прицелишься и бьёшь по воронам. Разумеется, чтобы только ворон сшибала, а людям никакого вреда не делала. Хотя нет, плохим разбойникам, иудам, пусть. Литве, татарам. Шемяке глаза прострелить. Можно бы и на охоту с нею. Пока все тетиву у лука натягивают, он борзо прицеливается — бух, и зверь лежит, наповал.

— Трифон, жарко! — взмолился Юра.

С княжичей сняли епанечки. Это хорошо, что Юра первым не выдержал. Хотя... Ну ладно, что бы ещё хотелось? Воинов-акритов, да побольше, не пять, не двадцать пять, а тысячу. И из той же кулеврины по ним горохом. Расставить на пригорке и сыпать по ним. Весьма мечтательно! С другими мальчиками в состязании, кто больше собьёт.

Дьякон Прокофий вместе с Феогностом стали изгонять оглашённых:

— Елицы оглашеннии, изыдите.

— Оглашеннии, изыдите.

— Елицы оглашеннии, изыдите.

— Да никто от оглашённых, елицы вернии, паки и паки миром Господу пом-м-м-м-молимся.

— Трифон, скучно, пысать хочу, унеси меня, — взмолился Юра.

— Вот беда-то! — вздохнул слуга. — Ты же не оглашённый! Ну ладно, горе моё.

Иванушке стало ужасно смешно, что Юру удалили, будто оглашённого. Ага, не зевай во время последования! Вот как оно обернулось. Там зевал, икал, тут пысать запросился. Хорошо всё-таки, что он с Иванушкой в своё время старшинством поменялся. Какой из Юры великий князь! Курам на смех, гусям на гоготанье.

А какой гусь есть у Никиты, боярина Русалки сына! Медный, разными цветами раскрашенный, а главное — в него можно воды налить. Наклонишь его потом, у него клюв расхряпывается, и вода струйкой бежит. Иванушка хотел выпросить этого гуся через Трифона — чтобы Трифон сказал боярину Русалке, а Русалка приказал Никите подарить гуся Иванушке. Но Трифон наотрез отказался: «Кабы ты был простой отроча, я бы ещё подумал. А ведь ты будущий великий князь, тебе своим будущим званием злоупотреблять негоже». Ну и наплевать на того гуся. Эка невидаль! В кувшин набери воды да и поливай себе сколько хочешь. Вот если бы вернуть Марию Египетскую... Она, конечно, не кулеврина, из неё не постреляешь, и трудно даже объяснить, чем же она так хороша. Просто Иванушке приятно было на неё смотреть. Проклятый пожар!

Мечты об игрушках возможных сменились грустью об игрушках навеки утраченных. Да и вообще — что ж это такое?! — боярские дети богаче великокняжеских! У них всё есть, а у Иванушки с Юрой только то малое, что удалось прихватить во время бегства из Троицы, да некоторые подарки, полученные тут, в Муроме.

Дьякон Феогност читал подательные молитвы:

— Прощения и оставления грехов и прегрешений наших у Господа просим.

— Подай, Господи, — пел хор и подпевали миряне.

— Добрых и полезных душам нашим и мира мирови у Господа просим.

— Подай, Господи.

«Кулеврину и Марию Египетскую подай, Господи», — мысленно произнёс Иванушка. Литургия всё продолжалась и продолжалась, и конца ей не было. Но не просить же Семёна Ивановича отнести его тоже попысать, стыдно! Кстати, а почему так долго Трифон с Юрием не возвращается? Конечно, в малолетстве тоже есть свои преимущества, кой-чего и избегнуть можно с оправданием. Хотя, вот когда священник с кадилом выходит и начинает, помавая, воскурять всюду благоуханно-ароматные дымы, приятно, хочется ещё и ещё нюхнуть. А он, как назло, редко это делает и недолго.

Но нет, не выдержал Иванушка, повернулся к Ряполовскому:

— Семён Иваныч!

— Что, Ванятко?

— Долго ли ещё?

— Потерпи ещё малость, сейчас «Иже херувимы...» начнутся.

— Какой тебе «Иже херувимы...»! — возразил стоящий рядом Иван Ряполовский. — В Великий четверток-то что поётся?

— Ах, ну да! «Вечери Твоея тайныя днесь...»

Все-то они знают, что за чем читается да поётся. Лучше бы пошли к Угличу да освободили отца с матушкой из плена! Отец так не разбирается в службе церковной, а воин — похрабрее Ряполовских. И он там мучается, а они тут, видишь ли, постятся да причащаются! Иванушка вдруг очень сильно рассердился на Ряполовских, хотя и совершенно напрасно и незаслуженно.

Вдруг в храме всё вновь зашевелилось в тревоге. Хор уже запел было «Вечери Твоея...», но смолк на полуслове, а вместе с хором смолкла и вся литургия. По головам присутствующих в храме перекатывался ропот, и вот уж молва зажужжала, как шмель:

— Иона-иона-иона-иона-иона-иона-иона-иона...

— Правда, что ль, Иона? — обернулся с важным видом Иван Ряполовский. — Гляди-ка! Точно!

Иванушка уже тоже видел величественного старца, идущего сквозь расступившийся люд медленно и с превеликим достоинством. Он был уже в полном облачении — поверх подризника и епитрахили надет белоснежный саккос с вышитыми по низу золотыми крестами и серафимами, а на груди — также золотой нитью — «Верую» греческим письмом; с плеч на грудь спадал широкий, также белоснежный и украшенный золотым шитьём омофор; голову Ионы венчала златая митра, в правой руке — епископский жезл. Протоиерей Агафон вышел навстречу праведнику, получил благословение, затем, взойдя на солею, Иона встал лицом к пастве и произнёс:

— Мир всем!

— И духови твоему, — прокатилось по храму в ответ.

Затем епископ и протоиерей удалились в алтарь довершать литургию. Хор снова запел «Вечери Твоея...». И всё, что происходило дальше, было так непривычно для Иванушки, ибо он вдруг утратил скуку и томление душевное, всё совершаемое стало казаться ему понятным, ясным, он будто плыл по светлой и чистой реке, и когда читали Символ веры, он шевелил губами, словно бы знал наизусть, а «Отче наш» и впрямь вспомнил от слова до слова и вместе со всеми произнёс громко.