Читать книгу "AMERICAN’ец. Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого - Дмитрий Миропольский"

Время позднее, утро не за горами, а до тех пор сделать предстояло много. Кто-нибудь другой, проведя больше суток на ногах, для начала решил бы поспать, но деятельный граф о сне даже не думал.

Верный Стёпка дремал за дверью на сундуке в коридоре и по первому зову являлся с трубкой или очередной чашкой кофе: всю ночь Фёдор Иванович дымил без устали и налегал на любимый напиток. Но главное — приводил дела в порядок.

Собственно, дел было не так много — разобрать бумаги да написать письма. И вот ещё: оставшись один, Фёдор Иванович тут же отправил на окраину города порученца. Сказано ему было имя человека, кого надо разыскать хоть на морском дне, хоть на смертном одре, и доставить любым способом, во что бы то ни стало, невзирая на время.

Письма граф устроился писать на конторке. У немца-мебельщика он присмотрел огромное бюро красного дерева, сияющее лаковыми боками и полированной откидной крышкой, которая превращалась в просторный стол; со множеством выдвижных ящичков и потайных полочек, доступ к которым открывали секретные пружины. Ещё третьего дня Фёдор Иванович представлял себе, как славно будет смотреться эта махина в его кабинете; как будет он раскладывать по местам золотые и серебряные монеты, и как на отдельные полки лягут кипы ассигнаций. В бюро нашлось бы место и для надушенных записок от не слишком стеснительных дам, и укромные уголки для всякого рода документов, приличествующих молодому человеку его положения…

…но теперь в бюро не было никакого толку. И времени дождаться, пока солидное приобретение доставят, не оставалось тоже. Поэтому отсутствие денег для уплаты немцу не имело никакого значения.

На маленькой конторке, кроме стопки листов бумаги, едва умещались чернильница и трёхсвечник. Один за другим граф снял с шеи образа и пристроил на полке рядом с канделябром.

С одного образка строго глядел святой Спиридон. Старец был изображён в пастушеской шапке вроде корзины, сплетённой из ивовых прутьев: странный убор носил он, по преданию, всю свою жизнь, даже когда из пастухов стал епископом Тримифунтским.

Над вторым образком — портретом, заключённым в овальный медальон, — явно трудился талантливый художник. Он изобразил невероятной красоты девушку, совсем молоденькую. Волна густых смоляных волос выбивалась из-под цветастой накидки и рассыпалась по плечам. Во взгляде огромных, на пол-лица, тёмных глаз таилась едва сдерживаемая страсть. А от улыбки, легко тронувшей пухлые губы красавицы, веяло печалью.

Какое-то время граф смотрел на девушку, не отрываясь. Потом тряхнул головой, словно отгоняя наваждение; пятернёй взъерошил кудри, взял перо и принялся писать.

Одни письма выходили у него в несколько строк, другие расползались на целый лист. Закончив очередное послание, Фёдор Иванович наскоро пробегал глазами написанное, кивал и ловко складывал бумагу конвертом. Над пламенем свечи расплавлял кончик сургучной палочки и капал небольшую лужицу, скрепляя конверт. Печатью служил именной перстень.

Для разноцветного сургуча и массивного перстня с печаткой в бюро тоже предполагалось отвести ящички. Знать, не судьба… На запечатанном письме граф стремительным почерком надписывал адрес; бросал письмо себе под ноги, на пол — места на конторке не оставалось, — и принимался за следующее.

Посланец Фёдора Ивановича вернулся под утро, когда у ног топтавшегося за конторкой графа белело уже больше десятка посланий. Поручение было выполнено, и помятый Стёпка впустил к хозяину щуплого господина с лицом, которое забывается, едва отведёшь от него взгляд.

— Желаю здравствовать вашему сиятельству, — сказал вошедший с поклоном. — Что за срочность такая? У меня ведь ещё почти неделя…

— Всё переменилось, любезный, — ответил Фёдор Иванович. — Нет у тебя недели, и у меня нет даже одного дня. Как, порадуешь? Или напрасно я надеялся?

Веком раньше, при Петре Первом, предок графов Толстых — государев любимец Пётр Андреевич — возглавил Тайную канцелярию при Сенате. Создали её для расследования измены царского сына Алексея, а после стали другие дела поручать. Случилось так, что многие Толстые в пору гонений как раз от канцелярии-то и пострадали.

По прошествии времени Тайная канцелярия стала называться Тайной экспедицией, но суть свою сохраняла. Наконец, воцарившийся Александр Первый создал Министерство внутренних дел, а Тайную экспедицию запретил. Но люди-то остались! Сыскари и проныры, которые куда угодно доберутся и кому угодно до печёнок достанут; которые работали теперь на общую полицию… Из них был и ночной гость Фёдора Ивановича.

— Не порадую, ваше сиятельство, — развёл он руками. — Виноват. Нет её нигде, как сквозь землю…

Вслед за графом он взглянул на портрет девушки, который словно ожил под колеблющимся пламенем свечей.

— Старались мы, — добавил сыскарь, — истинный крест, старались, все ноги посбивали. Пропала без следа. А времени, ой, мало…

— Что ж, любезный, дело наше с тобою кончено, — вздохнул граф. — Получи, что причитается, и ступай с богом.

Он кивнул в сторону стола, на котором лежали загодя приготовленные деньги, и снова встал за конторку. Было ещё несколько человек, которым Фёдор Иванович собирался написать. Однако, взяв в руки перо, он так и не вывел больше ни одной буквы.

Сыскаря граф нанял и пустил по следу сразу же, как только появился в Петербурге. Сроку дал месяц, но три недели позади, а результата нет.

Пашенька, Пашенька, цыганская певунья и плясунья, которую занозой носил он в сердце все годы скитаний; память о которой не дала ему сгинуть в далёких краях… Не нашли Пашеньку. И времени на поиски больше не осталось.

Граф поглядел на письма, лежащие у ног. Недолго подумав, сгрёб все до единого и швырнул в камин. Вышколенный Стёпка с вечера заготовил растопку — мало ли что удумает барин? — дрова мигом занялись, и скоро исписанные бумаги уже корчились в огне.

Прощальные письма — чушь это всё. С кузеном Фёдор Иванович, можно считать, попрощался. А больше, на самом-то деле, никому ничего говорить не надо и не хочется: кому надо, тем Фёдор Петрович безо всяких писем скажет, что надо. Был в целом свете лишь один человек, действительно близкий… Пашенька, Пашенька… Вот с кем увидеться бы хоть на минуточку и хоть бы словечко успеть сказать перед смертью! Но раз не найти её, не поговорить с ней — к чему все остальные слова? Пусть горят синим пламенем!

Экий фортель выкинула судьба… Всего два дня назад в этой же комнате он дразнил двоюродного брата, который собирался пустить себе пулю в лоб, чтобы избежать позора!

Дразнил и потешался, потому что спас от дуэли — и от бесчестья. Его спас, а вот себя не уберёг. И всё же иначе быть не может. Ни тихоня Фёдор Петрович, ни тем более удалой Фёдор Иванович никогда не запятнает честь фамилии.

Чертовски обидно вот так уходить из жизни в неполных двадцать пять лет! Глупо, бесславно… Но никогда про графа Толстого не посмеют написать на позорной чёрной доске. Никогда! Карточный долг, какой бы подлостью чужой ни появился, — это долг чести. Тот, кто не может заплатить, обязан умереть.