Читать книгу "Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов"

Обвинения, основанные на голой диффамации, конечно же не имеют ни малейшего отношения к Эренбургу, но даже если бы он и обмолвился о немецких детях, то имел на то какое-то право. Последние кадры военной кинохроники показывают нам наивных и несчастных цыплят, обряженных в солдатскую форму, которых, похлопывая ласково по щеке, награждал сам фюрер в похожей шинели с поднятым по-блатному воротником. Эти «цыплята» били в спину наступающим нашим солдатам, и били без промаха. Кто воевал — помнит: сколько полегло от предательских ударов фаустпатронами из развалин. Но, повторяю, ничего подобного об уничтожении детей у Эренбурга я не обнаружил. Биографы знаменитого летчика с какой-то маниакальной настойчивостью преследовали его, упоминая еще в одной главе, не смущаясь очевидной натяжкой.

Марр! Марр! Марр!

Бабушкин каждую лекцию минут десять чесал по бумажке без передыха про Сталина и вопросы языкознания. «Марр, Марр, Марр!» — разносилось по аудитории, а в ушах отдавалось — карр! карр! карр! Шпарил Бабушкин не запинаясь, вероятно, мало радующий собственный текст, который никак не мог запомнить. Группа прилежно записывала — нигде не прочтешь, ни в каком учебнике — все мгновенно устарели, а спрашивать будут с пристрастием и в присутствии секретаря парторганизации — толстой тетки с фамилией на букву «бэ»: не вспомнить какой. Отвечай ей будто на исповеди. Она балл на вступительном экзамене повышала, если сам начнешь с гениального труда и как-то — пусть неловко — присобачишь его к вопросу из билета. Иногда и обрывала, протягивая руку за листком:

— Ладно, это вы знаете!

Ударил и рассыпался звонок, а Бабушкин, споткнувшись на каком-то слове, вышел быстрым решительным шагом в коридор. В кабинете он пропустит рюмочку и возвратится трезвый и упругий, как огурчик. В тумбе стола у него графин. Факультетские тайны стали известны на второй-третий день.

— Я живу напротив университета, — сказала Женя. — У меня вся рекомендованная литература есть.

— И исландские саги?

— И исландские саги. И приключение Хулио Хуренито. И «Трест Д.Е.». И «Жизнь Николая Коробова», — свернула она опять на Эренбурга.

— У вас что — культ?

— Культ — не культ. Но мы его уважаем. А вот ты сдрейфил признаться. Признайся — сдрейфил?

В прямолинейности ей не откажешь. Она свернула на Эренбурга, чтобы уколоть.

— Если не дрейфить, то долго не протянешь. Рога быстро обломают.

Женя ответила понимающим, длинным, светло-синим от бьющих в окно лучей взглядом. Очи у нее, а не глаза. Она отвернулась — я не продолжал излагать жалкое кредо. Положение спас Бабушкин. Он явился в аудиторию твердым и, как прежде, решительным шагом, утирая губы платком, ринулся к столу и забубнил про курско-орловский диалект и про Сталина. Потом вскинулся и вспомнил, что эти фразы он уже прочел, чертыхнулся тихонько и перескочил на Марра, вяло закаркав: Марр, Марр, Марр! Количество «эр» он каждый раз прибавлял. Я был особенно внимателен к фонетической стороне фамилии избиваемого ученого, и вскоре читатели узнают причину такого повышенного интереса.

— Ты запомнил, где я живу? Придешь?

Я кивнул и чуть сам не каркнул: карр! марр! карр!

Мнение Варлама Шаламова

Сколько людей — столько и мнений, но есть мнения, без которых невозможно себе представить в полном объеме наш социум.

Несмотря на то что открытое письмо Эрнста Генри об оценке Эренбургом Сталина и сталинизма распространялось в самиздате, предел откровенности для автора все-таки существовал. Пропустить без ответа эренбурговские легальные попытки самооправдания старый коминтерновский зубр не мог и не хотел, но, возможно, им руководили тайные или эгоистические соображения. Коминтерн — организация секретная и вполне эгоистическая, отстаивающая интересы своих членов, заботящаяся — к счастью, в прошлом — о предоставлении им льгот: талонов, пайков, машин и квартир. Льготы влияют на точку зрения. С другой стороны — самиздат. Самиздат не игрушка. Самиздатом интересуются органы. В самиздате много правды и того, чего нигде не прочтешь. Зарубежные радиоголоса питаются нередко самиздатом.

Эрнст Генри, в числе других известных людей, подписал обращение к Брежневу, еще не потерявшему челюсти, предупреждая об опасности возрождения тоталитаризма. Затем он дискутировал с создателем водородной бомбы Андреем Сахаровым по поводу роли ученых в современном мире, в целом занимая и после изгнания из тепленького кремлевского кабинета Хрущева абсолютно ясную и недвусмысленную антисталинскую позицию, хотя и являл собой осколок извращенного коммунистического строя. А мог бы коммунистический строй не быть извращенным? Сегодня одни утверждают, что нет, а их оппоненты считают обратное.

Совершенно изумляющие и неожиданные слова раздались из уст Варлама Шаламова, который, казалось бы, должен был придерживаться об Эренбурге иного мнения, чем высказанное. Он отбросил попытки Эрнста Генри подвергнуть сомнению нравственный облик Эренбурга, его антисталинскую позицию, до поры до времени закамуфлированную в условиях кровавой диктатуры. Попутно отмечу, что Варлам Шаламов также иначе относился к Эренбургу, чем другой борец с сталинизмом, нынешний нобелиат Александр Солженицын.

Вот что писал Варлам Шаламов незадолго до смерти адресату: «Эрнст Генри — не из тех людей, которые имели бы право делать Вам замечания, наскоро сколачивая себе „прогрессивный“ капитал. Я отказался читать эту рукопись именно по этой причине. Желаю Вам здоровья, сил духовных и физических, необходимых в Вашей огромной работе, за которой я много-много лет слежу с самым теплым чувством».

Весомость шаламовских слов не нуждается в комментариях. Можно, конечно, не читать рукопись Эрнста Генри, но если не следовать поступку Шаламова и по-настоящему прочесть открытое письмо, датированное 1965 годом, то волей-неволей приходится признать, что в критике — осмысленной критике — сталинизма мы не продвинулись с той поры ни на шаг. Фактов набрано много и вразнобой, а стройная система взглядов на происшедшее и причины катастрофы отсутствует. Что сказано Эрнстом Генри — то и есть. Парадокс! Но случайный ли парадокс?

Одно из тысяч

Письмо Эрнста Генри — одно из многих тысяч, которые получил Илья Григорьевич, но это, пожалуй, самое значительное послание. В нем Эрнст Генри сформулировал много правильных и своевременных идей и привел достаточное количество убийственных фактов, неведомых никому в то безумное время — время первого восстания просталинских сил. Он считал, и считал справедливо, что достижения советского народа нельзя объяснять руководством Сталина. Народ жил вопреки, а не благодаря обитателю знаменитого — по кинофильмам — кабинета с непотухающим огоньком настольной лампы.

Человек у руля сидел и изобретал: кому бы позвонить, кого бы напугать и каких бы сведений потребовать? Мой отец сидел за столом до тех пор, пока секретарь министра не звонил ему и не сообщал, что товарищ Штанько позволил отправиться домой. А Штанько — не кто-нибудь, не гребаный бюрократ, а потомственный шахтер и Герой Социалистического Труда, начальствовал над «Артемуглем». Отец, закурив сигарету — гвоздик из пачки под названием «Новые», шел спать, чтобы через три-четыре часа опять поспешить на свое рабочее место. Он был отличный специалист. Вот и разорвалось сердце в пятьдесят один год на пороге в ЦК КП(б)У, где теперь резиденция украинского президента — на Банковой, бывшей, разумеется, улице. Протянул бы месяц — до смерти вождя осталось всего ничего — еще бы пожил вопреки его руководству. Так что я лично с мыслью Эрнста Генри вполне согласен. Управлять людьми Сталин не умел и гробил их почем зря.