Читать книгу "Призраки и художники - Антония Байетт"

* * *

Дома, в Поттерис, у Эмили было множество тетушек: тетя Энни, тетя Ада, тетя Мириам, тетя Гертруда, тетя Флоренс. Тетя Флоренс была из них старшая и в молодости считалась самой красивой. Она всегда ухаживала за своей матерью, у которой была нелегкая жизнь, поэтому замуж вышла поздно и детей у нее не было — хотя, как говорила мама Эмили, ее всегда звали приглядывать за детьми других сестер. Мать умерла в полном маразме, когда Флоренс было пятьдесят четыре. В том же году у ее мужа случился инсульт, и после этого он десять лет пролежал парализованный, а тетя Флоренс кормила и обихаживала его. В молодые годы у нее были прекрасные золотистые волосы, очень длинные, ниже спины. В школу она ходила только до четырнадцати лет, но всю жизнь читала книги — Диккенса и Троллопа, Дюма и Гарриет Бичер-Стоу — и всегда мечтала попутешествовать за границей. Когда дядя Тед наконец умер, она получила немного денег и уже совсем собралась уехать, как вдруг заболела тетя Мириам: головокружения, ноги не держат, руки трясутся, — и ее дети, занятые своими детьми, попросили тетю Флорри помочь. Кого же еще просить, говорила мама Эмили, она ведь вроде как свободна. И потом, она всегда такая сильная, так и бегает вверх-вниз по лестнице, когда нужно что-то подать или принести: сначала для бабушки, потом для дяди Теда, потом для бедной тети Мириам. На вид всегда здоровая, работящая. Но когда Мириам умерла, Флоренс было семьдесят два, и у нее был артрит, и никуда поехать она уже не могла. Могла только сидеть и вышивать — вышивать она любила, такая красота у нее получалась, что ни возьми: букеты, и арабески, и увитые цветами решетки — сияющими яркими нитками по белому полотну — или еще белые атласные наволочки для подушек, шитые белым шелком или, наоборот, всеми цветами радуги, с узорами из всех веков и стилей — тут тебе и эпоха Возрождения, и классицизм, и викторианские мотивы, и ар-нуво. Когда ездили к ней в гости, всегда привозили в подарок отрезы белого атласа, по которому она вышивала. Больше всего ей нравился такой плотный, из которого свадебные платья шьют. Цвет она предпочитала слегка кремовый, а вот ярко-белый, как бывает искусственный шелк, не любила. Когда ей исполнилось восемьдесят пять, в местной газете напечатали про нее статью, про ее замечательные вышивки, и там была фотография тети Флорри: она сидит в кресле в своей маленькой гостиной — прямо сидит, не горбится, — и на голове у нее короной уложены волосы, хотя они уже не такие густые, как были когда-то, а вокруг, на всей мебели, развешены белые полотнища с ее вышивками. У нее соседка хорошая, говорила мама Эмили, она к ней приходит и все ей делает. Сама-то тетя Флорри уже почти ничего не может: у нее артрит суставов рук.

* * *

После речи мисс Крайтон-Уокер Эмили расплакалась. Первые полчаса она думала, что это просто нервная реакция, раздражение глаз от волнения перед завтрашним экзаменом, что это скоро пройдет. Сначала она не слишком сдерживалась, ревела и всхлипывала в раздевалке спортивного зала в подвале, раскачивалась из стороны в сторону на скамеечке, под которой в решетчатом ящике были как попало свалены парусиновые ботинки для хоккея на траве и пыльные гимнастические тапочки. Дело шло к отбою, и она решила, что, пожалуй, пора кончать реветь, хватит уже, выплакалась, отвела душу. Надо собраться, прийти в себя. Хлюпая носом, она тихонько выбралась в коридор верхних этажей и там натолкнулась на Флору Марш. Добрая Флора сказала: вид у тебя что-то не очень. Услышав это, Эмили взвыла, как раненый зверь, и попыталась пройти мимо, но ее так шатало от стены к стене коридора, что Флора встревожилась. На вопросы, что случилось, Эмили толком ответить не могла, она словно онемела, и Флора сказала: тебе надо в лечебку, так они называли школьный лазарет, тебе надо к медсестре. Завтра ведь экзамен по латинскому, ты что, приведи себя в порядок. Флора повела ее по темным коридорам засыпающей школы. Эмили не сопротивлялась, она шла, слегка постанывая, вся мокрая от слез, а внутри ее заплаканной головы светился огонек ясного разума, тикал какой-то четкий механизм, и она думала: меня ведут как вола — нет, не вола, как белую телку, как там у Китса в оде к греческой вазе… Разубранную телку тянет жрец, она мычит, как бы взывая к небу…[6] Над головой на металлических цепях тоскливо свисали пыльные шары коридорных ламп.

Школьная медсестра, сухонькая деловитая женщина в белом халате и туфлях на мягкой резиновой подошве, развела для Эмили кружку какао и усадила ее в не слишком удобное, но симпатичное плетеное кресло. Эмили все плакала. Медсестре и Флоре, да и самой Эмили было ясно, что конца этому не предвидится. Соленые слезы застилали ей глаза, скапливались между веками, переливались через край, растекались широкими потоками по щекам и подбородку, холодными струйками сбегали по шее, пропитывали воротник. Тикающий механизм в голове Эмили тем временем размышлял о смерти Сенеки, о том, как теплая влага жизни вытекает из тела, капля за каплей, о том, что можно просто позволить ей истечь, просто сдаться. Медсестра велела Флоре принести вещи Эмили, и она, с трудом ворочая руками, как неумелый пловец в толще воды, натянула ночную рубашку и взобралась на высокую больничную кровать с железной решетчатой спинкой, жестким матрасом и белыми хлопчатобумажными одеялами. Слезы текли уже беззвучно, от них на подушке расплылось темное пятно, потом подушка промокла насквозь. Эмили свернулась на постели, уткнувшись подбородком в коленки, спиной к медсестре. Сестра поправила ей мокрые волосы, забившиеся за ворот рубашки, и спросила Флору Марш, из-за чего Эмили плачет. Флора сказала: не знаю, может быть, начальница что-то такое сказала. До Эмили, затерянной как щепка в водяной пустыне, их слова доносились глухо, как бы издалека. Сможет ли она завтра экзамен сдавать, спросила Флора, и сестра сказала: ночь поспит, а там видно будет.

* * *

Эмили раздвоилась. Та ее часть, которая ведает чувствами, потерпела поражение и сдалась, уступила, растворилась в блаженном небытии. А мыслящая часть продолжала работать, четко и строго, ритмически отмеривая пятистопные ямбы и александрийские стихи, и утешительные слезы не мешали ей, а просто служили фоном. Наутро чувствующая часть Эмили, продолжая всхлюпывать и нетвердо пошатываясь, приняла из рук медсестры кружку чая и кусочек тоста, а мыслящая часть трезво выглянула из заплаканных глазниц, поднялась с постели, оделась и, не вытирая мокрых щек, отправилась на экзамен по латинскому языку. И Эмили высидела весь экзамен, и там она несколько часов переводила, анализировала тексты и старательно сочиняла латинские фразы и целые абзацы. А когда экзамен закончился, из горла ее вырвался неудержимый всхлип — и слезы хлынули снова, как будто где-то внутри открылся кран, как будто с этим слезным потоком что-то — всё — должно было выплеснуться наружу. Эмили прокралась назад в лазарет, на железную кровать, и лежала, зябко дрожа, с холодными мокрыми щеками, а в голове у нее, там, где тикает механизм разума, в яростном водовороте кружились примечания к Горацию, крики носимых бурей героев «Лира», неуместные банальности миссис Беннет, сослагательные и условные наклонения — и она их разбирала, перебирала и просеивала, а слезы все текли и текли. И так она написала два сочинения по немецкому и все экзаменационные работы по английскому. Когда приходило время писать, она всегда была собранна и готова, но из написанного ничего не помнила — все растворялось в слезах, все смывалось прочь. Она была как бегун в конце марафона: все силы тела, крови и мускулов на исходе, осталась только сила духа, тронь такого рукой — рухнет и не встанет.