Читать книгу "Непохожие поэты. Трагедия и судьбы большевистской эпохи. Анатолий Мариенгоф, Борис Корнилов, Владимир Луговской - Захар Прилепин"

Ха-х! Смерть футуризму, Прокувыркавшемуся без толку И не понявшему тебя, Магдалина!

Мариенгоф использует свободную строфу Маяковского, «переповторяет Маяковских “проституток” и т. д.», — ставит на вид Шершеневич в рецензии на поэму — и одновременно хоронит футуризм. Что ж, смело.

Однако это всего лишь лёгкий крен, интересными поисками отмеченный более, чем случайными попаданиями след в след предшественникам.

За пару лет Мариенгоф вырабатывает свой уникальный стиль, и с какого-то момента голос его аналогов не имеет:

Какой земли, какой страны я чадо? Какого племени мятежный сын? Пусть солнце выплеснет Багряный керосин, Пусть обмотает радугами плеснь, — Не встанет прошлое над чадом.

Запамятовал плоть, не знаю крови русло, Где колыбель И чьё носило чрево. На Русь, лежащую огромной глыбой, Как листья упадут слова С чужого дерева. В тяжёлые зрачки, как в кувшины, Я зачерпнул и каторгу и стужу…

(«Встреча», 1920)

Есенин, на всех углах заявлявший о своей неприязни к Маяковскому, уже тогда воспринимал его как весомого соперника и подсознательно желал с ним если не сойтись, то о чём-то важном договориться.

Мариенгоф, как ни странно, мог в чём-то удовлетворить подсознательную тягу Есенина к Маяковскому. Сарказм прекрасного горлопана? У Мариенгофа было этого предостаточно. Эпатировать громко и весело? Мариенгоф умел. С Клюевым или Орешиным против Маяка не попрёшь: засмеют, скажут «дер-ревня!». А с такими товарищами, как Анатолий и Вадим, — вполне можно, они даже и ростом не меньше.

Потом, Есенину хотелось быть вождём — вождями уже называли руководителей революции, слово запомнилось — и он был уверен, что новую компанию возглавить сможет, а вот быть вождём крестьянских поэтов Сергея Клычкова или Пимена Карпова, к тому же далеко не юных, — это ни в какие ворота.

Но, думается, когда восприимчивый к чужим удачам Есенин прочитал у Мариенгофа:

Удаль? — Удаль. — Да ещё забубённая, Да ещё соколиная, а не воронья! Бубенцы, колокольчики, бубенчите ж, червонные! Эй вы, дьяволы!.. Кони! Кони! —

он оценил хватку и твёрдо решил: на трон русской поэзии будем взбираться вместе. Толя подсадит.

Они оба торили дорогу, им обоим был нужен мудрый и верный собрат, хочется сказать — сокамерник, «осужденный на каторге чувств вертеть жернова поэм…».

А про коней в душу запало. И не только про коней.

В мае 1919-го Мариенгоф пишет поэму «Слепые ноги». Спустя три месяца Есенин — «Кобыльи корабли».

Что зрачков устремлённых тазы?! (Слёзной ряби не видеть пристань) — Если надо учить азы Самых первых звериных истин, —

это голос Мариенгофа. Вот голос Есенина:

Звери, звери, придите ко мне В чашки рук моих злобу выплакать!

Тазы, чашки, звери — всё начинает путаться, имущество у поэтов понемногу становится общим. Мариенгоф — далее:

Жилистые улиц шеи Жолтые руки обвили закатов, А безумные, как глаза Ницше, Говорили, что надо идти назад.

А те, кто безумней вдвое (Безумней психиатрической лечебницы), Приветствовали волчий вой И воздвигали гробницы.

О «сумасшедших ближних» пишет и Есенин.

В ужасе от происходящего Мариенгоф вопрошает:

Мне над кем же… Рассыпать горстями душу?

Есенин тоже не знает:

…кого же, кого же петь В этом бешеном зареве трупов? —

то есть среди гробниц Мариенгофа.

Не только общая тональность поэмы, но и некоторые столь любимые Есениным «корявые» слова запали ему в душу при чтении Мариенгофа. Скажем, слово «пуп»:

Вдавленный пуп крестя, Нищие ждут лепты, —

возникает в «Кобыльих кораблях»:

Посмотрите: у женщин третий Вылупляется глаз из пупа.

Многие образы Мариенгофа будто отражаются в стихах Есенина.

Мариенгоф:

Зелёных облаков стоячие пруды И в них с луны опавший жолтый лист…

Есенин:

Скоро белое дерево сронит Головы моей жёлтый лист.

«Белое дерево» Есенина — это луна Мариенгофа, роняющая этот самый лист.

(Отдельно стоит напомнить строчку в «Пугачёве» Есенина: «…медвежонок / Смотрит на луну, как на вьющийся в ветре лист».)

Мариенгоф извлекает глагол из предложения:

В раскрытую рану какую Неверия трепещущие персты?

Есенин, тоже опуская парный существительному «черпак» глагол, пишет:

…Русь моя, кто ты? кто? Чей черпак в снегов твоих накипь?

Ближе к финалу поэмы Мариенгоф говорит:

Я знаю — увять и мне Всё на той же земной гряде.

На той же земной гряде растёт желтолиственная яблоня Есенина в финале «Кобыльих кораблей»:

Все мы яблоко радости носим, И разбойный нам близок свист. Срежет мудрый садовник осень Головы моей жёлтый лист.

Мариенгоф в поэме «Слепые ноги» безусловно оригинален, но многое надуманно, не органично плоти стиха, образы навалены без порядка, лезут друг на друга, задевают углами.

Есенин в «Кобыльих кораблях» — ярок, глубок, но его безусловно питают идеи и настроения Мариенгофа.

Влияние Мариенгофа в первые годы их дружбы было столь велико, что первый учитель Есенина — Николай Клюев не выдержал и съязвил:

Не с Коловратовых полей В твоём венке гелиотропы, — Их поливал Мариенгоф Кофейной гущей с никотином.

Поливал-поливал, всё верно: и так выросли невиданные цветы.