Читать книгу "Александр Блок - Владимир Новиков"

А далее следует лирический монолог, в котором раскрывается, так сказать, стратегия страсти. При всей эмоциональности это довольно четкая и логичная схема. Само слово «страсть» несколько раз меняет значение: любовное томление, взаимное телесное упоение, ощущение свободы, ощущение тоски и, наконец, особое творческое видение жизни. Ступени духовной лестницы

«Как редко дается большая страсть. Но когда приходит она — ничего после нес не остается, кроме всеобщей песни. Ноги, руки и все члены ноют и поют хвалебную песню. (Речь о гедонистическом упоении, доступном всякому. «Хвалебная песня» здесь — это еще не искусство, не поэзия, а чисто психологическая реакция. Восхождение описано далее. — В. И.)

Когда страсти долго нет (месяцами), ее место заступает поганая похоть, тяжелая мысль; потом “тоска на всю ночь” знаменует приближение. И совершенно неожиданно приходит ветер страсти. “Буря”. Не остается ничего — весь страсть, и “она” — вся страсть. Еще реже — страсть освободительная, ликование тела. Есть страсть — тоже буря, но в каком-то кольце тоски. Но есть страсть — освободительная буря, когда видишь весь мир с высокой горы. И мир тогда — мой. Радостно быть собственником в страсти — и невинно».

Таков один из парадоксов творческой натуры Блока — возможность духовного прыжка от страсти самой низкой к самой высокой, сугубо эстетической и в этом смысле «невинной».

Знакомство с Мартой, по-видимому, не ограничилось «тремя часами». Почти четыре года спустя, 15 декабря 1912 года, в дневнике появляется запись:

«Кое-что пьеса, вдохновение “вообще”. Цирк (звери Дурова). У мамы. Вечером… Марта.

Что сейчас милая?» [4]

И здесь — шокирующее сближение «Марты» и «милой». И даже без той самозащитной аргументации, которая присутствует у Бодлера: «Проснулся, и к твоей печальной красоте / От этой — купленной — желанья полетели».

«Мужчина и блудница…» Воспользуемся для обозначения этой ситуации формулой самого Блока из стихотворения «Последний день». Анонимный мужчина встречается с анонимной, лично ему не предназначенной женщиной. Всякая встреча — последняя, поскольку в этой ситуации избегают стойкой привязанности, не возникает ни обязательств, ни ответственности. Вырванный на миг из системы привычных связей и контактов человек с особенной остротой ощущает, насколько одинок он в этом мире. И для художника такая житейская ситуация может стать трагико-романтической гиперболой одиночества.

Как в стихотворении «Унижение», написанном в конце 1911 года. Кстати, одном из любимых произведений автора: в последний год жизни он неизменно читал его на публичных выступлениях. Стихотворение известное, его часто трактуют как «обличение» продажной любви, цитируя строки:

Разве дом этот — дом в самом деле? Разве так суждено меж людьми?

Да, социальная нота здесь есть, вполне искренняя. Но мысль в стихотворении развивается не прямолинейно, а музыкально, и следующий вопрос уже не так риторичен:

Только губы с запекшейся кровью На иконе твоей золотой (Разве это мы звали любовью?) Преломились безумной чертой…

Порок здесь образует сплав с мукой, со страданием. И в какой-то степени возможен ответ: да, и «это» тоже.

Завершается стихотворение отнюдь не моралистически:

Ты смела! так еще будь бесстрашней! Я — не муж, не жених твой, не друг! Так вонзай же, мой ангел вчерашний, В сердце — острый французский каблук!

Боль, стыд, окрыляющее упоение — всё это вместе, нераздельно. Название «Унижение» внутренне полемично. Любовь проходит испытание унижением и остается любовью. Таков один из парадоксов человеческой природы.

Написанию этого стихотворения предшествуют два сюжета в дневнике Блока. Один (10 ноября 1911 года) — о встрече с «акробаткой» из «Варьетэ»: «Я рву ее кружева и батист, в этих грубых руках и острых каблуках — какая-то сила и тайна. Часы с нею — мучительно, бесплодно. Я отвожу ее назад. Что-то священное, точно дочь, ребенок». Далее следует лирический монолог, своего рода стихотворение в прозе, завершающееся словами: «Жить на свете страшно и прекрасно».

И в эти же дни Блок в сходной стилистике беседует с двадцатилетней поклонницей Натальей Николаевной Скворцовой – москвичкой, приезжавшей в Петербург, чтобы встретиться с любимым поэтом, и вызвавшей его интерес. Некоторые письма ей так и остались в дневнике. 16 ноября Блок записывает: «Унижения не может быть. Влюбленность не унижает, но может уничтожить. Любовь не унижает, а освобождает…»

В сознании поэта сливаются воедино акробатка из Варьете и девушка из приличной семьи, возмечтавшая потом выйти за него замуж (она почему-то сомневалась в том, что Блок женат). Лирическое «ты» в «Унижении» – это не проститутка, это женщина как таковая. И в общей образно-поэтической системе Блока стерта граница между любовью чистой и любовью порочной. Как устранена и граница между «жизнью» и «творчеством». Уже и Муза, к которой он обращается в программном стихотворении 1912 года («Есть в напевах твоих сокровенных…»), вбирает в себя «ангела вчерашнего»:

И любови цыганской короче Были страшные ласки твои…

То, что в первой жизни поэта было «темной» страницей, в новой жизни преображается и осветляется.

ОПЫТ ЛЮБВИ

Вернемся, однако, в 1897 год, когда врачи рекомендуют Александре Андреевне лечение ваннами на немецком курорте Бад-Наугейм (в современной транскрипции Бад-Наухайм). Это маленький город в Гессене, к северу от Франкфурта и к югу от Марбурга. Александра Андреевна отправилась на курорт вместе с сестрой Марией Андреевной и сыном.

Туда же приехала Ксения Михайловна Садовская, женщина тридцати семи лет, жена солидного чиновника, мать двух дочерей и сына. Подлечиться после третьих родов. Дама привлекательной наружности, в молодости окончила Петербургскую консерваторию по классу вокала.

Что же произошло? На этот счет мы располагаем свидетельствами трех лиц: Александры Андреевны, Марии Андреевны и самого Александра Блока.

Показания матери — эпистолярные: «Сашура у нас тут ухаживал с великим успехом, пленил барыню, мать трех детей и действительную статскую советницу… Смешно смотреть на Сашуру в этой роли… Не знаю, будет ли толк из этого ухаживания для Сашуры в смысле его взрослости и станет ли он после этого больше похож на молодого человека. Едва ли».

Показания тетки — дневниковые: «Потом началось дело с Сашурой. Сначала он просто скучал, ныл и капризничал и мучил свою маму и меня. Но потом мы познакомились с Садовской, и началась новая игра и новые муки. Он ухаживал впервые, пропадал, бросал нас, был неумолим и эгоистичен, она помыкала им, кокетничала, вела себя дрянно, бездушно и недостойно. Мы боялись за его здоровье и за его сердечко Кончилось все, однако, тем, что Аля все узнала от скрывавшего Сашуры, и оказалось, что любви у него никакой нет и она-то завлекала его, на все сама была готова; только его чистота и неопытность спасли его от связи с замужней, плохой, да еще и несвежей женщиной. Теперь Аля с ним проводит весь день; он, как дитя, требует развлечений и забав; Аля и забавляет его; дни идут. Та злится, не уезжает, но, Бог даст, все скоро кончится ничем, и мы останемся одни. Худшее, что будет, — это ссора с ней. Но не все ли равно? Главное же, чтобы он остался цел и не был против матери. Отношения его с Алей были одно время ужасны, пока та все у него выпытывала, закабаляла его и брала с него слово, что он будет молчать. Он наконец не выдержал этого, сказал, что попал в скверное положение, что сам готов бы отвязаться. Тут-то все и пошло в другую сторону. Но вот начало Сашуриного юношества. Первая победа, первые волненья. Тут была и доля поэзии. Она хороша. Он дарил ей цветы. Она ему пела» (26 июня 1897 года).