Читать книгу "Щепкин - Виталий Ивашнев"

В пору вступления Щепкина на артистическую стезю в театре царил «его величество» штамп. Игра строилась на определенном наборе приемов, обозначающем то или иное состояние сценического героя, то, что позднее назовут «театральщиной», считалось лучшим проявлением таланта. Годилось все, что было не похоже на жизнь. Уходя со сцены, актер должен был поднять правую руку и в такой пафосной позе покинуть сцену. Считалось, что эмоциональные монологи надо произносить как можно громче, «как только доставало силы в человеке», обращаться при этом надлежало не к партнеру, а к зрительному залу. Страстные переживания сопровождались завываниями, заламыванием рук, закатыванием глаз, словом, всеми теми актерскими приемами и штампами, что осудил еще великий Шекспир в «Гамлете». «Есть актеры, — говорит принц датский бродячим комедиантам, — и я видел, как они играли, и слышал, как иные их хвалили, и притом весьма, которые… так ломались и завывали, что мне думалось, не сделал ли их какой-нибудь поденщик природы, и сделал плохо, до того отвратительно они подражали человеку… Произносите монолог, прошу вас, как я вам его прочел, легким языком… и не слишком пилите воздух руками… Мне возмущает душу, когда я слышу, как здоровенный, лохматый детина рвет страсть в клочки, прямо-таки в лохмотья, и раздирает уши партнеру, который по большей части ни к чему не способен, кроме невразумительных пантомим и шума; я бы отхлестал такого молодца… Прошу вас, избегайте этого».

Конечно, отхлестать можно было почти любого актера, только то была не его вина, а общая беда, таковы были правила игры и другого не ведали, не знали иных образцов игры. Шли на поводу публики, подкидывая ей то, что и нравилось — побольше комедийных трюков, пафосности, страстей, внешних эффектов. И в этом провинция соревновалась со столичными театрами, которые и задавали этот фальшивый тон, о чем не преминул съязвить А. С. Пушкин в «Онегине»:

Но там, где Мельпомены бурнойПротяжный раздается вой,Где машет мантией мишурнойОна пред хладною толпой…

Ну а в провинции штамп расцветал пышным цветом. Неумеренная преувеличенность в выражении чувств, аффектация поз и жестов здесь переходили из спектакля в спектакль. Хотя и тогда были критики, которые высмеивали эту неумеренную гиперболизацию на сцене, стремление актеров «к усиленным и неестественным телодвижениям», к «неестественной дикции», к «дикому необузданному реву».

Разумеется, многое из того, что считалось нормой актерского искусства в театре, перенималось и молодыми актерами. Не миновал сей участи и Щепкин, который учился актерскому мастерству у старших коллег. Сохранился один из первых отзывов о его участии в комической опере «Князь-трубочист, трубочист-князь» (музыка М. Портогалли, вольный перевод с итальянского И. А. Дмитревского). Героиню спектакля критик И. М. Долгорукий обвинял в чрезмерном жеманстве, а о Щепкине писал: «Буфф в опере дурачится изо всей мочи: это и надобно! Публика здесь, как и везде, любит скоморошество; мало ей посмеяться, все бы хохотать». И актеры усердствовали старательно. Когда по ходу действия, продолжает Долгорукий, «трубочист весь в саже лезет из камина и утирается княжескими кружевами, тогда шум, крик, затопают ногами, застучат все трости, и ничего уже не слыхать».

Как видим, Щепкин вполне овладел приемами актерского искусства начала XIX столетия, и публике он пришелся по нраву. Больше всего ему удавались комедийные роли и за ним скоро закрепилось амплуа комика. Впрочем, «чистым» комиком Щепкин никогда не был. Его герои не только смешили, но и вызывали к себе сочувствие своей человечностью, незащищенностью перед обстоятельствами жизни, доверчивостью, явившейся причиной их многих несчастий. И это уже тогда выделяло Щепкина среди других актеров. А потом в его жизни произошло событие, заставившее молодого актера пересмотреть многое из того, в чем он преуспел, и всерьез задуматься о своей профессии.

В 1810 году в селе Юноковка Харьковской губернии в доме князя Голицына он познакомился с незаурядным, высокообразованным и талантливым человеком — князем Прокофием Васильевичем Мещерским. Молодой Щепкин давно был наслышан о нем, его необычной, интересной судьбе. В прошлом князь дослужился до чина генерал-лейтенанта, был гофмаршалом при дворе Павла I, а уйдя в отставку, поселился в Курской губернии, занялся земледелием, живописью и с удовольствием участвовал в любительских спектаклях. Наслышан был Щепкин и о его странной, но покоряющей всех манере игры. Ходили даже слухи, что в свое время Мещерский был удостоен чести играть перед самой императрицей Екатериной II. У Голицына в тот раз он выступил в любительском спектакле по комедии А. П. Сумарокова «Приданое с обманом» в роли скупого Салидара. Мещерский тогда был уже в довольно почтенных годах, но по-прежнему охотно отзывался на сценические предложения и пользовался у зрителей большим успехом.

Поначалу Щепкин был разочарован, не увидев у Мещерского привычного набора театральных жестов, красивых, картинных поз, не было у него раскатистого или завывающего голоса, да и весь облик скупого показался слишком простым, приземленным, маловыразительным. Утратил, очевидно, старик былые способности. Но что за чудо?! Чем дальше разворачивались события на сцене, тем сильнее внимание зрителей приковывалось к фигуре скупого и вскоре сосредоточилось на ней целиком и полностью. Щепкин вместе со всеми был увлечен игрой Мещерского, которая вдруг оказалась ярче и своеобразнее других. Он забыл о всех обычных приемах актерской игры и переживал вместе со скупым его трагедию, волновался вместе с ним, почти физически ощущая его душевные муки. «Действительность овладела мною, — вспоминал Щепкин о своем впечатлении, — и не выпускала меня уже до окончания спектакля; кроме князя, я никого уже не видел; я, так сказать, прирос к нему. Его страдания, его звуки отзывались в душе моей; каждое слово его своею естественностью приводило меня в восторг и вместе с тем терзало меня. В сцене, где открылся обман и Салидар узнал, что фальшивым образом выманили у него завещание, я испугался за князя; я думал, что он умрет, ибо при такой сильной любви к деньгам, какую имел к ним в Салидаре, невозможно было, потеряв их, жить ни минуты».

Это было потрясение. От пережитого в спектакле, от игры Мещерского, его невиданного актерского стиля, рушившего прежние представления Щепкина о том, как надобно играть на сцене. Да нет, не играть, совсем не то — жить жизнью героя, волноваться его волнениями, страдать его страданиями, быть естественным, искренним, приближаться к реальной действительности, действительным человеческим чувствам и страстям, а не демонстрировать их театральное подобие. «Князь Мещерский, без желания, указал мне другой путь, — писал Щепкин. — Все, что я приобрел впоследствии, все, что из меня вышло, всем этим я обязан ему, потому что он первый посеял во мне верное понятие об искусстве и показал мне, что искусство настолько высоко, насколько близко к природе».

Думается, что Щепкин несколько преувеличивает влияние Мещерского на свою творческую судьбу, его игру видели многие, но переворот она произвела в одном Щепкине, истина в том, что он внутренне был готов к игре совсем иной, более глубокой, правдивой, естественной. Нужен был именно щепкинский талант, чтобы семена, брошенные Мещерским, упали на эту благодатную почву.