Читать книгу "Лето столетия - Виталий Орехов"

Кроме Тимирязева, тогда в Чундже не было ни одного русского, а местные казахи – наполовину уйгуры, наполовину собственно казахи – жили, не меняя своего уклада, как минимум последнюю тысячу лет. Единственным и самым важным изменением в их жизни стало появление в селении проволочного телеграфа, ещё до первой волны индустриализации. Старики сидели на циновках в смешных расписных халатах, сотканных при русском царе, и, теребя негустые белые бороды, смотрели мудрым и в то же время ничего не выражающим взглядом, как молодые рабочие проводят телеграфную проволочную ветку.

Столбы появлялись из-за горизонта, откуда-то так далеко, куда даже не гоняют лошадей, где рождается западный ветер. Их медленно привозили на гружёных повозках, запряжённых тяжёлыми, не местными совсем лошадьми, в окружении молодых светловолосых парней с севера. Предшественник Тимирязева – Тарусов – руководил приёмкой работ, и он же получил единственный на двести вёрст телеграф. А столбы проросли по селению, будто титаническим божественным забором разделив его надвое, и ушли дальше. Те, кто помоложе, говорили – «на Китай». Старики-уйгуры не понимали смысла телеграфа, не осуждали его и оставались безучастны к его судьбе. Больше в их жизни ничего сверхъестественного не происходило.

Когда устанавливали телеграф, Тарусов очень суетился. Он был молод, свято верил в прогресс, хотя не блистал образованием, и загорелся всем сердцем идеей проведения телеграфа через вверенное ему селение. И хотя по бумагам из Алма-Аты он был здесь абсолютным главой, его власть не распространялась дальше новёхонького, но бесполезного письменного стола. Некоторые из стариков знали русский язык, выученный ещё во время покорения Хивы, но большинство мужчин – пастухи и наездники – говорили только на уйгурском наречии. Говорят ли чунджинские женщины вообще, Тарусов не знал, он ни разу не видел, чтобы они открывали рот.

Когда Семиреченская область стала Джетысуйской губернией, а потом Алма-Атинским округом, медресе в Чундже было враз переименовано в единую трудовую школу первой ступени. Но никакого изменения программы это не повлекло, потому что никто из властей никогда не задумывался, чему там учат молодых казахов. Тарусову пришла идея выписать из Алма-Аты учительницу, чтобы она, во-первых, начала преподавать русский детям из Чунджи, а во-вторых, сообщила Тарусову, что вообще в этой школе делается. Тогда телеграфа ещё не было, и Тарусов ускакал на собственной лошади в город. Старики смотрели, как молодой русский скачет на Запад, и провожали его как в последний раз, безмолвно следя за ним своими мудрыми глазами. Но Тарусов вернулся. И вернулся не один.

С ним приехала в селение новенькая. Не совсем чужестранка, как Тарусов, а наполовину казашка, наполовину русская – Аида Таврионовна Зекенова. Отцом Аиды, рождённой вне брака, был русский унтер-офицер из укрепгородка Верный, а матерью – местная уроженка. Аида знала три наречия и была учительницей с первых лет советской власти в Туркестане. Девушка была как никто благодарна бесконечно далёкой от неё революции за то, что теперь она может заниматься полезным делом.

Поэтому, когда на курсах сказали, что её ждёт небольшая командировка на границу, она согласилась, не думая ни минуты. Её командировка затянулась на несколько лет, а потом и на всю жизнь, в Алма-Ату она больше не вернулась. Со своим мужем Тарусовым она сначала переедет в Сибирь, к его родителям, а потом будет лить слёзы, получая похоронки сначала на мужа, а затем на двоих сыновей. Умрёт она древней старухой, от голода, царившего в угасавших городках востока Сибири после «перестройки».

А пока именно она заметила маленькую девочку, которая медленно повторяла за ней все слова на уроках, хотя и ни разу не произнесла ничего вслух. Старики не понимали, почему мальчики учатся вместе с девочками в медресе. Они не осуждали новые порядки, хотя и видели, что они неправильны. Ни Тарусов, ни Тимирязев так и не смогли их отучить от намаза и Рамадана, и добьются этого (внешне) только руководители следующих поколений. А пока старики-уйгуры смотрели, как девочки в своих длинных поблекших халатах и с заплетёнными тугими косами несмело заходят в школу вместе с будущими мужчинами. Старики-уйгуры смотрели на девочек, которые обучались грамоте, и им это не нравилось, но они молчали. Им не нужно было общаться друг с другом, чтобы понимать то, о чём мыслит каждый из них, и, если бы молодой Юнг, только-только подступавший к вершинам своих трудов, вдруг оказался здесь, он бы воскликнул: «Вот оно! Чистое коллективное бессознательное в наиболее явной его форме!»

Девочка, на которую Аида обратила внимание, была самым обычным ребёнком в Чундже. Ей нравились куклы, она любила играть с подружками и мечтала однажды стать красивой невестой какого-нибудь пастуха. Мечтала подарить ему детей и нянчиться с ними так, как в детстве нянчилась с куклами. Она была седьмым ребёнком в семье и самой младшей из дочерей. Родители назвали её Айсур, как повелел имам, и родители подчинились, признавая его авторитет.

Айсур росла тихой и прилежной девочкой. Она быстро освоила все несложные забавы и готова была к жизни – такой, какую вели её мать, и мать её матери, и все женщины степи, но судьба распорядилась по-другому.

Когда в их дом пришёл Тарусов и сказал (при помощи старика-переводчика), что девочки также могут ходить в школу, она слушала, не веря своему счастью. Айсур не умела ни читать, ни писать, но прекрасно считала, куда лучше своего отца. Когда Тарусов ушёл, мать воспротивилась, а отец сказал, что подумает. Уж неизвестно, как Айсур это удалось, но она уговорила отца отпустить её в школу. Она была одной из шести девочек в Чундже, которая стала получать образование по-новому. И первый её шаг в здание бывшего медресе стал первым её шагом наверх, всё выше и выше, к небу, к солнцу, к ярко сверкающим звёздам.

Аида Таврионовна была, как и её муж, преданным делу человеком. Она понятия не имела о социалистическом строительстве, не понимала, что такое коммунизм, потому что не жила при нём. Но она всем сердцем полюбила Октябрьскую революцию, потому что смогла заниматься тем делом, которое ей удавалось на славу, – учить детей. Аида прекрасно помнила, что это такое – быть одной, быть той, с которой никто не разговаривает, – и потому старалась говорить с каждым из своих подопечных.

Однако она столкнулась с проблемой, которую отмечали тогда многие педагоги. Заключалась она в том, что все её подопечные казались непроходимо тупыми. Грамотность была исключена, элементарный пальцевый счёт давался с величайшим трудом, а попытки рассказать об устройстве мира встречались с превеликим скепсисом и недоверием. С другой стороны, как ей велели в Алм-АтОкрОНО, она говорила, что Бога нет, хотя сама не была в этом уверена. Подписывая однажды очередной документ по атеистическому воспитанию, она спросила у Тарусова об этом, на что супруг, чиня сапоги, весомо ответил ей, что это установлено в результате его административных распоряжений. Больше они на эту тему не говорили, и, конечно, никакой заслуги Тарусова здесь не было, да жена и не поверила ему.

Аида видела, что уровень её учеников примерно одинаков. Почти не было хулиганов, но и тех бы, кто выделялся из общей массы, она, к своему сожалению, не замечала. Всё это длилось до тех пор, пока в классы не пришла Айсур. Аида познакомилась с девочкой, как обычно, и принялась обсуждать задачку, которую придумала для своих учеников. Смысл задачи был в том, чтобы разделить 21 на 3. Она просила детей загибать пальцы и внимательно смотрела, все ли их загибают правильно, но Айсур, что-то прошептав про себя, просто сидела и смотрела в пустое окно. Аида с грустью подумала: «Ну вот, ещё одна моя ученица…» Она обратилась к девочке: