Читать книгу "Новая Элоиза, или Письма двух любовников - Жан-Жак Руссо"

Видя, что он решился непременно, господине д’Орбе изыскивал способы его удовольствовать, чтоб можно было тем склонить его к отъезду, пока не узнают о его прибытии; ибо никто не знал о нем в доме, кроме одного Ганца, в котором я была уверена, и мы называли его перед нашими людьми другим именем[1]. Я ему обещала, что в будущую ночь он тебя увидит, с тем условием, чтоб он не был больше, как одно мгновение, чтоб не говорил с тобой ни слова, и назавтра до свету поехал. Он дал мне слово; тогда я успокоилась, и, оставив моего мужа с ним, сама к тебе возвратилась.

Я нашла тебя гораздо лучше, оспа уже высыпала совсем; лекарь возвратил мне надежду. Я наперед согласилась с Баби, и хотя повторение жару было уже меньше, но как беспамятство еще продолжалось, то я выбрала сие время, чтоб удалишь всех, и велела сказать моему мужу, чтоб он привел своего гостя, судя, что пока не пройдет еще беспамятство, ты не будешь в состоянии его узнать, Нам трудно было удалить огорченного твоего отца, которой всякую ночь упорно хотел оставаться. Наконец я сказала ему с сердцем, что он ни чьих беспокойств ни во что не ставит, что я также положила сидеть; и что ему очень известно, хотя он и отец, что моя нежность не меньше его попечительная. Он пошел с огорчением: и так мы одни остались. Господин д’Орбе пришел в одиннадцатом часу, и сказал мне, что он оставил на улице твоего друга: я за ним пошла. Я взяла его за руку; он трепетал как лист. Проходя переднюю, силы ему изменили; едва он мог дышать, и принужден был сесть.

Тогда рассмотрев некоторые виды при слабом блеске отдаленного света: так, сказал он с глубоким вздохом, я узнаю те же места. Один раз в жизнь мою я их проходил… в том же часу… с такой же тайностью… я трепетал, как теперь… сердце у меня также билось… О дерзкий! я был смертный, и смел наслаждаться… Что я вижу теперь в том же убежище, где все дышало сластолюбием, чем была упоена душа моя; в том же самом предмете, которой производил и разделял мои восторги? образ смерти, печальное приготовление, несчастную добродетель, и умирающую красоту!

Я избавлю бедное сердце твое от подробностей сего жалостного зрелища. Он тебя увидел и замолчал, исполняя свое слово; но какое молчание! Он бросился на колени; рыдая целовал завесы твоей постели; поднимал глаза и руки; испускал глухие стоны, я едва мог удерживать горестные вопли. Не видев его, ты опустила нечаянно одну руку: он схватил ее с некоторым родом исступления; пламенные поцелуи, коими осыпал он сию больную руку, скорее тебя разбудили, нежели движение и голос всего тебя окружающего: я увидела, что ты его узнала; тогда, невзирая на его сопротивления и жалобы, в ту же минуту вытащила его из комнаты, надеясь истребить мысль такого мгновенного свиданья предлогом беспамятства. Но видя, наконец, что ты мне ничего о том не говоришь, я думала, что ты забыла; я запретила Баби тебе сказывать, и знаю, что она мне сдержала свое слово. Тщетная предосторожность, которую любовь разрушила, и которая только усилила воспоминания, кои истреблять уже поздно!

Он поехал, так как обещал, и я принудила его дать слово, что он близко не остановится. Но еще не все, моя любезная; должно открыть тебе, что также не может от тебя долго утаиться. Милорд Эдуард проехал два дни спустя; он спешил его догнать; и, догнав в Дижоне, нашел его больным. Несчастный получил оспу. Он утаил от меня, что на нем ее не было, и я к тебе привела его без всякой предосторожности. Не могши облегчить твоей болезни, он хотел разделить ее с тобою. Припоминая, каким образом целовал он твою руку, нельзя сомневаться, чтоб он не добровольно себе привил оспу. Хотя нельзя быть к ней хуже приготовленной; но сие прививание происходило от любви, оно счастливо кончилось. Отец жизни сохранил ее нежнейшему любовнику на свете; он выздоровел; и по последнему письму Милорда Эдуарда, они оба точно намерены ехать опять в Париж.

Вот, любезная сестрица, чем можно разогнать страхи о смерти, которые безе причины тебя тревожат. Давно уже ты отказалась от твоего друга, и его жизнь в безопасности. Не думай же больше ни о чем, как только хранишь свою, и старайся о жертве, которую сердце твое обещало любви отеческой. Перестань, наконец, быть игралищем суетной надежды, и питать себя мечтою. Ты очень рано тщеславишься своим безобразием; будь умереннее, и поверь мне, что к сей умеренности ты еще имеешь великую причину. Ты вытерпела жестокую оспу, но она пощадила твое лицо. Что ты принимаешь за рябины, то лишь красные пятна, которые сойдут очень скоро. Она меня мучила гораздо больше, однако ты видишь, что я еще не вовсе дурна. Мой Ангел, ты останешься прекрасна против твоей воли, и равнодушной Вольмар, которого трехлетнее отсутствие не могло излечить от любви, полученной в восемь дней, исцелится ли, всечасно тебя видя? Ах! если одно то осталось твоим прибежищем, чтоб не нравишься, как безнадежна твоя участь!

Письмо XV

ОТ ЮЛИИ

Это много, это уж очень много. Мой друг, ты победил. Опыт такой любви превосходит мои силы; сопротивление мое истощилось. Я употребляла все старания, в чем моя совесть дает мне утешительное свидетельство. Пусть Небо не требует от меня более, нежели от него мне дано. Сие печальное сердце, которое столько раз ты покупал, и которое так дорого стоит твоему сердцу, принадлежит тебе все совершенно; оно было твое с первой минуты, когда глаза мои тебя увидели; и останется твоим даже до последнего моего дыхания, Ты столь много заслужил его, что не должен никогда лишиться, и я уже утомилась на счет истины служить мечтательной добродетели.

Так, нежной и великодушной любовник, твоя Юлия пребудет всегда твоею, и станет любить тебя вечно: так должно, я того хочу, я тем обязана. Возвращаю тебе власть данную любовью, которая у тебя больше никогда отнята не будет. Тщетно обманчивой голос ропщет в глубине души моей: он уже меня не обольстит. Что значат суетные должности, кои противополагает он должностям вечной любви к тому, кого Небо любить мне повелело? К тебе ли обязана я самой священной из всех должностью? К тебе ли единому я всё обещала? Не в том ли состоял первой обет сердца моего, чтоб никогда не забыть тебя; и непоколебимая верность твоя – не новые ли узы для моей верности? Ах! в любовном восторге которой меня тебе возвращает, о том только я жалею, что боролась с чувствами столь приятными и законными. Природа, о сладкая природа, прими опять все свои права! Я отвергаю жестокие добродетели, кои тебя уничтожают. Склонности данные мне тобою, могут ли быть обманчивее ослепленного рассудка, которой столько раз приводил меня в заблуждение?

Почитай сии нежные влечения, любезнейший мой друг; ты столь много им обязан, что не должен их ненавидеть; но сноси драгоценную и сладкую разлуку; сноси, да права крови и дружества правами любви истреблены не будут. Не думай, чтоб я оставила когда дом родительской, и последовала за тобою. Не надейся, чтоб отказалась я от уз, налагаемых на меня священною властью. Жестокое лишение одной из даровавших мне жизнь, научило меня страшиться огорчать другого. Нет, та, от которой ожидает он ныне всего своего утешения, не оскорбит никогда души его, скуками обремененной; я не причиню смерти всему тому, что мне даровало жизнь. Нет, нет, я знаю мое преступление и не могу его возненавидеть. Должность, честь, добродетель, все молчит; однако я не чудовище; я могу иметь слабость, но не буду никогда извергом. Намерение мое уже принято, я не хочу оскорблять никого из тех, кои мне любезны. Пусть отец, став невольником слова своего, и ревнуя о тщетном титле, располагает моею рукою, которую он обещал; пусть любовь единая располагает моим сердцем, пусть мои слезы не перестанут проливаться в недра нежной подруги. Пусть я буду презренна и несчастна; но все то, что мне мило, будет наслаждаться благополучием и удовольствием, если возможно. Составьте все трое одно бытие мое, и ваше благополучие да заставит меня забыть кои бедствия и отчаяние.