Читать книгу "День, когда мы будем вместе - Юрий Никитин"

– Профессор Перчатников с вами встретится завтра, а моя задача – подготовить вас к этой встрече.

– Клизму будете делать? – спросил я, отжимаясь от пола. – Кто такой профессор Перчатников? Членкор французской Академии наук?

– Что ж вы так людей-то ненавидите, Тимофей Бенедиктович, бесценный вы мой? – воскликнул с горечью Деревянко. – Наш московский представитель, ну тот, кто первым беседовал с вами, предупреждал нас о том, что вы капризны, pardon, как климактерическая дама, но, по-моему, он вас щадил, давая такую лестную характеристику.

Я хотел было разобидеться, но передумал и рассмеялся, усевшись на полу. Смеялся я через силу, потому что шейный остеохондроз вдруг решил напомнить о себе и принялся торить себе дорожку прямо в мою черепушку.

– Конечно, – сказал я, неудачно попытавшись подняться без помощи рук, – мнение вашего московского представителя, выщипывающего себе брови, для меня чрезвычайно важно, однако, что это вы тут все такие нежные? Я, вообще, куда попал? Может, здесь международный клуб геев? Бедные, несчастные эльфы – вы и до них добрались!

Деревянко не стал со мной спорить. Он молча встал со стула и пошел к двери.

– Хорошо, Тимофей Бенедиктович, – сказал он, задержавшись перед выходом. – Приводите себя в порядок и спускайтесь завтракать. Рекомендую вам взять кисело мляко – знаменитое болгарское кислое молоко. Тот, кто его регулярно ест по утрам, живет больше ста лет.

Я вышел на террасу и вдруг почувствовал, что с удовольствием бы сейчас закурил после десятилетнего перерыва. Причем, что-нибудь вроде «Трезора» или «Орфея» образца середины шестидесятых, а потом бы выпил стопарик – другой «Плиски» – и снова бы закурил, только на этот раз уже «БТ». А потом пошел бы на Советскую со «Спидолой» на плече и с рублем в кармане потертых «Lee». Тогда я учился на инязе, и «Спидола» моя была круглосуточно настроена на ангоязычные радиостанции, коих в 16 и 19 – метровых диапазонах было великое множество. Обычно день завершался полуночной программой «Jazz hour» Виллиса (Уиллиса, чтоб вам всем пусто было!) Канновера на всемирной службе «Голоса Америки», и случалось, что я засыпал под колыбельные Телониуса Монка, Каунта Бейси или Коулмена Хокинса. Мало кто понимал тогда, почему я, с отличием окончив художественное училище, пошел на иняз. Любопытствующим я отвечал: «Because of jazz», на что одни начинали глуповато улыбаться, а другие вертеть пальцем у виска. Но я не ерничал и не лукавил. Я действительно хотел войти в этот удивительный мир и жить в нем без соглядатая, без толмача – свободно и радостно. Как художнику мне прочили скорый успех, я уже был замечен в Москве, и выставочные работы мои высоко были оценены серьезными дядьками, но я всех подвел. Только Вовочка – божий человек да пару «качков», с которыми я тогда тягал железо в мединститутском спортзале у Шептуна, одобрили мой выбор, хотя «качки» мои сделали это не без пользы для себя, притаранив мне тотчас для перевода американский журнал «Bodybuilding», что обычно озвучивалось мною, как «Во дебилдинг». Помню, Шептун, услышав мой новояз, всерьез обиделся и хотел было отлучить от тренировок на две недели, но, поразмыслив, ограничился тем, что обозвал циником…

Голод вернул меня в бытие. Я увидел дымок, весело поднимавшийся в небо, и подумал, что внизу, верно, жарят шашлык. Привиделись мне даже два эльфа, стоявшие у игрушечного мангала с маленькими шампурами, на которые были нанизаны крохотные кусочки мяса. Я спустился вниз и отведал кисело мляко – сначала один стаканчик, а потом, разохотившись, и второй с недурным круасаном («курасаном», как говорил в свое время один мой знакомый баламут, имевший «пристыжный» вид).

В холле меня поджидал Деревянко.

– Ну, как вам кисело мляко? – с хитроватой улыбкой спросил он и, не дождавшись ответа, продолжил довольно: – Вот то-то! – будто не только изобрел «болгарскую палочку», но и сам произвел знаменитый молочный продукт на ее основе.

Мы поднялись ко мне в номер, и меня начали готовить ко встрече с профессором Перчатниковым. Антиб Илларионович сказал:

– Умоляю вас, Тимофей Бенедиктович, не шутите с профессором и не выказывайте своего скепсиса. Просто с мрачным видом отвечайте на вопросы. Предупреждаю: вас будут выворачивать наизнанку, вопросы станут задавать самого интимнейшего свойства-терпите, не обижайтесь, иначе ничего не выйдет.

Я кивнул и заметил, что уже слышал подобное предупреждение от московского представителя. Текст предупреждения был написан, верно, самим профессором Перчатниковым и роздан всем эльфам – большим и малым – для заучивания наизусть и дальнейшей трансляции в воздушное пространство, желательно, вблизи чьих-нибудь доверчивых ушей. Собственно, всё началось с пустой болтовни в московском ресторане. Меня затащил туда Вовочка – божий человек, который в процессе работы над «Историей сослагательного наклонения» иногда выбирался в столицу и старался быть доступным для брата-литератора. В тот раз я составил ему компанию, так как весьма состоятельный клиент пригласил меня для знакомства и переговоров по поводу приобретения нескольких моих картин, а также будущего серьезного заказа. Мы встретились на заднем сидении его представительного шарабана и по дороге в Шереметьево (он с достоинством извинился за то, что вынужден неожиданно отбыть из Москвы) быстро уладили все вопросы, причем, мои условия были приняты без каких-либо возражений. На обратном пути шофер все допытывался у меня, не я ли снимался в фильме «Крутые парни» в роли зануды-полицейского, но когда я, отсмеявшись, покачал головой, потерял ко мне всякий интерес и лишь при расставании на Цветном бульваре спросил раздраженно: «Ну и зачем вам такие банки на руках нужны тогда?» – «Сам не знаю, – сказал я. – Главное, никому их теперь не отдашь». Тут же заверещал мой сотовый, и Вовочка – божий человек торжественно объявил, что я приглашен на товарищеский ужин в такой-то ресторан в девятнадцать нуль-нуль в количестве двух персон, одна из которых должна прибыть на высоких каблуках. Я на всякий случай предупредил его, что, скорее всего, сам приду на них, но все же пролистал записную книжку с телефонами знакомых дам, чтобы через полчаса понять, что таковых у меня теперь в Москве нет вовсе. В одном месте меня обозвали козлом («Это Козел Михалыч, не так ли?»), а в другом мужской голос сразу же пообещал оторвать мне все, что можно оторвать, если я не забуду этот номер и имя Ольга. Оставшиеся три обладательницы высоких каблуков предпочли замаскироваться под длинные и нудные телефонные гудки. От похода же в обувной магазин спасла меня практически незнакомая критикесса, которая с месяц назад звонила, чтобы сообщить о своей мечте написать обо мне в журнале с позабытым теперь мною названием (она так тихо говорила по телефону, что я многого просто не разобрал). Припоминая тогда ее деликатный голос и соразмерные речевые манеры, я отчего-то вообразил себе если не юную деву, то барышню, которой ближе к тридцати, чем к сорока, и даже набросал в уме и приобрел для себя безо всякого заказа ее портрет в полный рост, понравившийся мне настолько, что рука моя, кажется, слегка дрожала, когда я набирал на мобильнике одиннадцать цифр. Здесь мне, наконец-то, повезло, и критикесса с восторгом (опять же тихим) приняла мое приглашение отобедать. Я спросил, по каким приметам я смогу узнать ее, на что она вполне серьезным тоном ответила: «Я сама узнаю вас. Вы ведь единственный в стране художник, по крайней мере п о х о ж и й на мужчину». Можно было, конечно, не согласиться с этим странным утверждением, но я никогда не спорил с женщинами, и потому дожил до преклонного возраста. Она уже ждала меня, когда я подъехал на такси за десять минут до назначенного времени. Очки, пластырь на щеке справа ближе к близорукому глазу, юбилей, отмеченный в тесном кругу года три назад, фиолетовый волос, откуда-то взявшаяся вдруг хрипотца, громкий, почти что охальный смех после третьей рюмки, легкий матерок после пятой, а главное – никаких тебе высоких каблуков! Я поздравил себя с нечеловеческой способностью распознавать по голосу внешность и возраст, взял даму под острый локоток и повел в вертеп. Во всяком случае, она твердо стояла на ногах, обутых во что-то, напоминавшее чувяки. Критикесса как критикесса. В Москве их миллион. За время в двести шагов, отделявших нас от вакхистов, она рассказала о себе в с ё, а если и не всё, то значительно больше, чем мне хотелось бы знать. К примеру, с повестью о двух ее последних мужьях-придурках я бы предпочел познакомиться как можно позже, также как и с новеллой о соседской кошке Муське, сотворившей с ней форменное безобразие и испортившей всю красоту… Вовочка – божий человек был уже достаточно «кривым», чтобы полезть к нам с Таисией (так звали критикессу) с поцелуями. Я увернулся, и Вовочка чмокнул воздух рядом с моим плечом, а вот Таисии достался билет в первом ряду: ей последовательно были расцелованы щеки, руки и (вниманию дамских угодников!) кончики пальцев. Я успел выпить, плотно закусить и перекинуться парой слов с незнакомцами, столовавшимися с Вовочкой, в то время как последний только-только переместился в район четвертого пальчика. Медлительность действа объяснялась тем, что эстет, милуя пальчики, как-то ласково их называл и даже посвящал им четверостишья. Так и не дождавшись внимания хозяина стола, незнакомцы дружно откланялись, не забыв перед уходом наполнить бокалы, с которыми (верно, едва влажными) и подсели к Вовочке, решив, что он обмывает выход очередной книги. Когда же главный вакхист закончил свои сексуальные забавы и, соответственно, заметил отсутствие некоторых граждан, то сказал мне, усмиряя дыхание: – Ты знаешь, кто это был в сером костюме?