Читать книгу "Ты у него одна - Галина Владимировна Романова"

Эмма застонала, заметалась и проснулась.

Пять часов утра. За окном темно. В квартире тишина. Она поднялась с постели и немного походила по комнате, пытаясь унять яростное сердцебиение. Почему, интересно, этот сон настолько лишает ее покоя? Ничего ведь в нем нет дикого и ужасного. Случались видения и куда более жуткие. Просыпалась иногда с криком. А потом ничего – отходила, забывалась. Тут же совершенно непонятная реакция. Сначала оцепенение. Затем замораживающий душу страх. И потом на весь день тоска необъяснимая. Гложет и гложет под ложечкой. Словно предчувствие беды какой-то. Хотя что еще ей может угрожать сейчас? Сейчас, когда она всего и так лишена. Родители погибли. И мужа она, по-видимому, окончательно оттолкнула.

При внезапно нахлынувших мыслях о нем Эмма вдруг встрепенулась. Интересно, дома ли он? На цыпочках подошла к стене, соединяющей их комнаты, приложила к ней ухо и прислушалась. Нет, ничего не слышно. Совершенно ничего. Да и глупо было бы надеяться уловить какие-нибудь звуки в пять часов утра, когда человек спит. А дыхание его… Его из-за стены не услышать. Она его и у спавшего рядом Данилы редко слышала, иногда даже тормошить приходилось, настолько страшным казалось ей его ночное безмолвие. Словно он умер…

Представив, как она выглядит, изогнувшись в немыслимой позе и шпионя за собственным мужем, Эльмира застонала уже не во сне, а наяву.

– Нет, ну что я делаю вообще, а?! – прошептала она и, в сердцах пнув подвернувшиеся под ноги тапочки, пошла на кухню.

Она нарочито сильно шарахнула дверью о притолоку. Так же умышленно громко, не опасаясь, что ее услышат, зазвенела стаканами, достала один и налила себе негазированной минералки. Задвигала стульями, усаживаясь за стол. Спросить себя, для чего она играет в «барабашку», она даже не пыталась. Ей это было не нужно. Она знала причину.

Ей до боли в животе хотелось его разбудить. Увидеть его заспанного, недовольного, что-нибудь спросонья бурчащего, предпочтительно что-нибудь грубое, еще лучше вульгарное. Чтобы с нее сползло наконец это дурацкое оцепенение, которое она вчера, засыпая, так и не смогла в себе побороть…

Данила появился в дверном проеме, когда она уже перестала его ждать. В узких черных трусах, босой. Мускулистый и до одури желанный. Ей даже скулы свело, как захотелось до него дотронуться.

«Боже мой! Что со мной творится?! Ему же меня неделю приходилось уламывать, чтобы уговорить на один акт любви! Он же молил меня об этом. А сейчас мне впору ему в ноги бросаться. То-то он потешится…»

– Не спится, дорогая? – отвратительно догадливо ухмыльнулся он. – Гормоны или кошмары?

«И то и другое», – хотелось ей ответить, но она промолчала, продолжая глазеть на него.

Господи, до чего же он… Как бы это выразить в словах поприличнее… Нет, какие к черту приличия, если трусы едва его достоинство прикрывают, а оно у него очень даже…

Под его всепонимающим взглядом она неожиданно покраснела. Данила, не опуская глаз, медленно подошел к столу и сел напротив.

– Ну что у тебя стряслось?

– У меня? С чего ты взял? – Она с совершенно беспечным видом (ну старалась, видит бог, старалась, чтобы так вышло) дернула плечами и даже попыталась улыбнуться ему.

– Твое неожиданное, как бы это выразиться, появление в моей жизни… Я полгода о твоем существовании догадывался лишь по клочьям пены на стенах ванной да по забытым тобою мокрым полотенцам.

– Ложь! Какая чудовищная ложь! – Эмма заерзала на стуле, вдруг вспомнив ни к месту, что из всей одежды на ней одна лишь тонюсенькая, короткая до абсурда батистовая ночная сорочка. – Я все за собой убираю.

– Возможно. Но дело сейчас не в этом.

Данила попробовал взять ее руки в свои, но она дернулась, как от удара током. Нечего здесь перед ней мышцами поигрывать! И откуда, интересно, в такое время года у него вдруг загар? Солярий недешев, а он…

– Ты работаешь? – неожиданно проявила она интерес, машинально подливая себе минералки, чтобы хоть чем-то занять подрагивающие руки.

– Да. – Если он и удивился, то не подал виду. Просто сидел и смотрел на нее с отсутствующим выражением на лице, которое из-за его дурацкой бороды сделалось совершенно чужим и непроницаемым.

– Кем… если не секрет, конечно.

– А если секрет, то что?

Простой же вопрос задала. Неужели так трудно ответить?! А у него на физиономии снова никаких эмоций. И до ответа не снизошел.

– А то! – Эмма повысила голос, хотя изначально не собиралась этого делать. – Если ты опять во что-то такое впутаешься, то пострадать можем мы оба!

– С чего бы это? – Неловко, не мастерски разыгранное изумление. Она заметила, что в нем что-то дрогнуло. Вот и губы облизнул, а это у него всегда признак нервозности. – С чего ты можешь пострадать, интересно? Я везде числюсь холостяком и…

– Ах вот как! – Кто бы мог подумать, что ее так подстегнут его совершенно безобидные слова. Внутри все, буквально все, зашлось от гнева. – Холостяком, значит?! И с каких это пор ты холостяк?! Можно полюбопытствовать?! И паспорт уже вычистил?! Что же до сих пор жилплощадь не очистишь?!

Ляпнула и тут же пожалела. А ну как сейчас встанет и начнет собираться? Что ей тогда делать?! Кидаться ему в ноги и просить остаться. Просить прощения. А за что? Нет, она этого не сделает, хотя и боится. Боится не столько его ухода, сколько одиночества. Полугодовой вакуум, в который она себя намеренно погрузила, не был полнейшим. Она все же знала, что он живет рядом. Что он жив, наконец. А если уйдет…

– Ты хочешь, чтобы я ушел? – Данила спросил это едва слышно.

Так же тихо она ответила:

– Нет!

Того, что произошло потом, она очень долго не могла себе простить. Она проклинала потом себя за то, что подошла к нему и, опустившись рядом с его стулом на пол, положила голову ему на колени. Ругала на чем свет стоит за то, что, когда он осторожно тронул ее волосы, она беззвучно заплакала и еле различимым шепотом попросила:

– Возьми меня, Данила! Пожалуйста, возьми меня…

А потом… Потом ничего не произошло.

Данила осторожно встал. Поднял ее. Поставил на приличном расстоянии от себя, преградив жестом ее внезапный порыв кинуться ему на шею. Совершенно не заботясь о том, что она видит его возбуждение, поцеловал ее в лоб и, повернувшись к ней спиной, вышел из кухни.

Она еле удержалась, чтобы не броситься за ним следом. Чтобы не развернуть к себе и заставить, заставить вернуться к ней. Заставить стать опять прежним: нежным, любящим и преданным Данилой. Ее Данилой…

– Лучше бы ты туда выстрелил, подонок! – закричала она, глядя на его мускулистую загорелую спину, и зарыдала уже в полный голос.

Он не повернулся. Не кинулся успокоить ее. Притормозил на секунду, а через мгновение уже заперся в своей комнате.

Большему унижению она не подвергалась в своей жизни никогда. Даже когда он ударил ее и она считала свою жизнь проигранной, ей не было так стыдно перед самой собой, как сейчас.