Читать книгу "Катерина - Аарон Аппельфельд"

Эти увещевания впивались в мое тело, словно гвозди. Знала я, что грехи свои мне не искупить.

Роды были трудные. Повитуха сказала, что таких тяжелых родов не пришлось ей принимать вот уже много лет.

Те, кто сюда рожать приезжают, они отнюдь не в чести. Вот и повитуха со мной не церемонилась, сказав:

— Смотри, больше мужикам не верь. Обещай, что не станешь верить.

— Обещаю.

— А я почем знаю, что ты слово свое сдержишь?

— Я клянусь!

— Клятвы с легкостью преступают.

— Что же мне делать, матушка?

— Я тебе цепочку на ногу надену: она тебе всегда напомнит, что спать с парнями — грех.

— Спасибо, матушка.

— Не благодари. Ты с парнями больше не ложись, вот и вся благодарность.!

На следующее утро собиралась я оставить ребеночка на пороге монастыря, да не было сил подняться с постели. Старуха была недовольна, однако выгонять меня не стала. Она стояла у моей постели и рассказывала о своей далекой молодости, о своем муже, о дочках. Муж ее сбежал давным-давно, а дочки пошли по плохой дороге, сбились с пути там, в городе. И теперь ничего у нее нет в целом мире, кроме этих четырех стен.

— Где ж ты работаешь? — спросила она неожиданно.

— У евреев.

— А «это» — от еврея?

— Наше, — сказала я, — нашенское!

Вечером она была спокойной, умиротворенной и даже стала утешать меня:

— Монахини из монастыря вырастят твою дочку и назовут ее Анжелой. Порою человеку даже на пользу — если не помнит он ни отца, ни матери: тогда свою веру в помощь Божью впитывает он прямо с небес. Все мы в грехах погрязли. Ты свое отстрадала, а о дальнейшем церковь позаботится. В церкви все чисто и покойно. Здесь дни наши проходят в суматохе и суете, а там — великое спокойствие. Не о чем тебе волноваться, ты поступаешь хорошо….

Чтобы забыться, я зажмурила глаза и задремала.

Девочка сосала беспрерывно, и я окончательно обессилела. Если бы не полная беспомощность, я бы, наверно, осталась подольше. Семь дней я о ней заботилась, кормила грудью. Неделю спустя силы окончательно покинули меня. Я попросила старуху принести мне корзинку. Я хотела собственными руками выстелить ее дно. Старуха помогала мне молча, словно мы с ней сообщники. Так приготовилась я к своему преступному шагу. На следующее утро, пока еще тьма стелилась по окрестным лугам, я положила ребеночка в корзинку. Девочка спокойно спала, не издав ни звука. Широким шагом пересекла я поле и у порога монастыря, собрав все свое мужество, поставила корзинку на ступеньку.

Иногда, в зимние ночи, я вижу ее в некотором отдалении. Высокая и тонкая, окружена она волнами света. Красивая, как на картинах в церкви. «Немалый путь уже пройден», — говорю я сама себе и чувствую, что скоро мы встретимся лицом к лицу, и не будет между нами перегородок. Вера в грядущий мир иногда заливает меня горячей волной.

Глава пятая

Я вернулась и погрузилась в работу, словно в забытье.

Странна она — жизнь евреев. С течением времени я научилась смотреть на них другими глазами. Они неимоверно усердны. После утренней молитвы хозяин отправляется в свою небольшую лавку, стоящую на окраине рынка. Позднее к нему присоединяется жена, и вместе они работают до самого вечера, без перерыва, даже стакана чаю не выпьют.

Я — дома, убираю, навожу порядок. Я все еще не привыкла к запахам, переполняющим дома евреев. Дом полон книгами, словно монастырь.

В свое время моя двоюродная сестра Мария открыла мне, что на восьмой день у младенцев обрезают крайнюю плоть — чтобы увеличить их мужскую силу, когда вырастут. Не стоит верить каждому слову Марии, она преувеличивает или просто выдумывает, однако нельзя сказать, что она — всегда лжет. Она, к примеру, не боится евреев и пообещала мне, что они не причинят мне никакого зла.

Я начисто забыла свою поездку в Молдовицу. Если бы не сны, приходившие по ночам, жизнь мою в ту пору можно было бы назвать вполне налаженной. В снах грехи мои представали передо мной во всем своем обжигающем многообразии. Не раз слышала я голос Анжелы: «мама, мама, зачем ты меня оставила?» Но дневной свет смывал все.

Я научилась работать, не разговаривая. В деревне у нас считали, что евреи — пустомели: говорят без умолку, лишь бы обмануть тебя. Нет, евреев они не знают. На первом месте у евреев — дело, разговоры — только по делу, пустая болтовня у них не принята. Их усердие кажется порою даже каким-то вымученным.

«Хорошо ли им? Счастливы ли они?» — не раз спрашивала я себя.

«Человек призван исполнить то, что на него возложено, не требуя награды», — сказала мне хозяйка.

И все же есть в них стремление к чему-то возвышенному, мирские радости не чужды им, однако они не предаются этим радостям с чрезмерной увлеченностью. Евреи владеют не одной корчмой, но сами они никогда не напиваются допьяна.

Оказалось, что не только я приглядывалась к ним, но и они — ко мне. Так, они обратили внимание на то, что я не ухожу развлекаться субботними вечерами. Хозяйка была довольна, но одобрение свое не выразила прямо. Прямой разговор у них не принят.

Самые прекрасные часы проводила я с детьми. Дети — это дети: правда, они очень уж способные, но они — не чертенята.

Спустя два месяца я не устояла перед соблазном и снова появилась в шинке. Мои знакомые окружили меня:

— Что случилось с тобой, Катерина?

— Ничего, — сказала я, словно извиняясь.

Но что-то во мне действительно переменилось. Я выпила несколько стопок, но не ощутила душевного подъема. Все вокруг меня — молодые и те, кто постарше, — казались мне косноязычными, грубыми. Я продолжала пить, однако не хмелела.

— Где ты работаешь?

— У евреев.

— Евреи дурно влияют на тебя, — сказала мне одна девушка.

— Другой работы у меня нет.

— Можешь работать со мной — в лавке, где продают товары для солдат.

— Я уже привыкла.

— Нельзя привыкать к ним!

— Почему?

— Не знаю. Они оказывают дурное влияние. Через год-два у человека даже выражение лица меняется: он становится похожим на еврея. Познакомилась я с девушкой, которая работала у евреев. Через два года она уже казалась нездоровой: лицо ее стало бледным, движения скованными, губы дрожали. У нас с ней разные характеры — я бы у евреев не работала ни за что на свете.

Если не скрывать правды, в то время я чувствовала сильное влечение к хозяину дома. Я не знаю, что так действовало на меня — высокий ли рост его, светлое лицо, одежда, молитва в предутренние часы, или, быть может, шаги в ночи. Мое молодое тело, познавшее и позор, и боль, словно встрепенулось. Втайне каждой ночью я ждала, что он приблизится к моей постели.