Читать книгу "Острая стратегическая недостаточность. Страна на перепутье - Нурали Латыпов"

Основной заслугой Барклая де Толли в начале войны стало именно то, что он сумел объединить и сберечь армию для последующего генерального сражения, не дать французам разбить русских сходу и по частям. Однако далеко не все понимали его стратегический план. У Барклая возникла масса недругов, на него сильно давили. Имя Барклая в это время стало крайне непопулярным в русской армии. Более того, отношения Барклая и Багратиона после отступления из-под Смоленска оказались испорчены. В письмах к Императору Багратион настаивал на смене командующего, о том же говорили Александру I и многие другие высокопоставленные сановники.

Мельгунов об этом пишет так: «… против Барклая в полном смысле слова составился какой-то «заговор», и заговор очень внушительный по именам в нем участвующим. Не говоря уже о таких природных интриганах, как Армфельт, свитских флигель-адъютантах и т. п., все боевые генералы громко осуждали Барклая – и во главе их Беннигсен, Багратион, Ермолов и многие другие. Такие авторитетные лица, как принц Ольденбургский, герцог Вюртембергский, великий князь Константин Павлович, командовавший гвардией, открыто враждовали с Барклаем. Было бы хорошо, если бы дело ограничивалось тайными письмами, в которых не щадили «ни нравственный его (Барклая) характер, ни военные действия его и соображения». Нет, порицали открыто, не стесняясь в выражениях, лицемерно чуть ли не обвиняя его в измене. В гвардии и в отряде Беннигсена сочинялись и распространялись насмешливые песни про Барклая. Могла ли при таких условиях армия, не понимавшая действия главнокомандующего, верить в его авторитет, сохранять к нему уважение и любовь? Игру вели на фамилии, на «естественном предубеждении» к иностранцу во время войны с Наполеоном. Любопытную и характерную подробность сообщает в своих воспоминаниях Жиркевич: он лично слышал, как великий князь Константин Павлович, подъехав к его бригаде, в присутствии многих смолян утешал и поднимал дух войска такими словами: «Что делать, друзья! Мы невиноваты… Не русская кровь течёт в том, кто нами командует… А мы и болеем, но должны слушать его. У меня не менее вашего сердце надрывается…»

Какой действительно трагизм! Полководец «с самым благородным, независимым характером, геройски храбрый, благодушный и в высшей степени честный и бескорыстный» (так характеризует Барклая декабрист Фонвизин), человек беззаветно служивший родине и, быть может, спасший её «искусным отступлением, в котором сберёг армию», вождь, как никто, заботившийся о нуждах солдат, не только не был любим армией, но постоянно заподозревался в самых низких действиях. И кто же виноват в этой вопиющей неблагодарности? Дикость черни, на которых указывает Пушкин, или те, кто сознательно или бессознательно внушал ей нелюбовь к спасавшему народ вождю?»

Чем ближе русские войска подходили к Москве, тем громче общество и армия требовали сменить командующего. Стратегию Барклая называли изменой. Великий князь Константин и великий интриган Павлович, уже в кругу царской семьи объяснил: «Что возьмёшь, немец он и есть немец», хотя на самом деле Барклай был шотландцем[13]3.

На монарха так давили со всех сторон, что он оказался вынужден убрать Барклая с его поста. В то время главнокомандующего назначал особый чрезвычайный комитет. Он признал Михаила Илларионовича Кутузова единственным достойным кандидатом. Кутузов был стратегом с большой буквы, к тому же ловким придворным, очень сильным дипломатом и талантливым полководцем. В августе 1812-го года император вручил Михаилу Илларионовичу приказ о назначении его главнокомандующим.

Все рвались в бой – простые солдаты, генералитет. В войсках пошла поговорка снизу: пришёл Кутузов бить французов. Надо помнить: ещё со времён Карла XII никто не нарушал границ России. А тут так глубоко. Это задевало. Но тактические умы не могли понять стратегических замыслов сначала Барклая, а потом и Кутузова. Тот вселил в людей уверенность непременно дать бой, но тем не менее, стал под разными предлогами уклоняться от этого боя.

Стратегов всегда отличает взвешенность и осторожность. Стратег, прежде чем один раз отрезать, отмерит семьдесят семь раз. У Кутузова мудрость и осторожность удивительным образом сочетались с беспримерным героизмом и отвагой. Так, в середине 1770-х годов, будучи строевым офицером, в бою под Алуштой он со знаменем в руках повёл солдат в бой. И был при этом тяжело ранен: пуля попала ему в область левого виска и вышла у правого глаза. Почти через четырнадцать лет, во время осады турецкой крепости Очаков, полководца снова ранили – на этот раз пуля попала в лицо и вышла в затылок. Лекарь, выходивший его, заметил: провидение сберегает этого человека для чего-то необыкновенного – ведь он выжил после двух смертельных ранений. Через два года под командованием Суворова, осаждавшего Измаил, Кутузов вновь проявил себя бесстрашным. В переломный момент битвы он лично повёл за собой солдат и в первых рядах ворвался в крепость. В 1811-м году, став главнокомандующим молдавской армии, проявился уже как великий полководец. В сражении у Рущука он приказал покинуть занятую большим трудом одноимённую крепость, разрушив предварительно все укрепления, затем отступил назад, на левый берег Дуная. Таким образом, демонстративно отступая, он спровоцировал турок на наступление. Те, перебравшись на левый берег, оставили на правом тыловые запасы боеприпасов и фуража, под прикрытием трети своей армии. Кутузов ночью переправил небольшое соединение солдат и казаков – и внезапным ударом овладел турецкими тылами. Таким образом основные силы турецкой армии оказались блокированными. Пятнадцать тысяч русских воинов победили вчетверо превосходящее их численностью турецкое войско. Когда же Кутузову доложили, что великий визирь сбежал, он снова отдал, казалось бы, парадоксальный приказ: не задерживать и не арестовывать визиря. Кутузов был блестяще подготовлен к войне и знал: пленный военачальник по турецким законам не может подписывать никаких документов. Поэтому капитуляцию подписал вроде бы свободный турецкий визирь в условиях пленения всей его армии.

В военном смысле главным козырем России против Франции – да и против всей Европы – был и остался российский простор и партизаны, и Кутузов это понимал. Став главнокомандующим, он продолжил отступление, начатое под руководством Барклая. Если бы не массовое – от рядового солдата до боевых генералов вроде Багратиона – стремление к решительному сражению, скорее всего не случилась бы даже Бородинская битва.

Необходимость отступления понимали не только Барклай и Кутузов, но и сам император Александр. Ему зачастую даже приписывают этот стратегический замысел: мол, он сам принял ключевое решение, но не мог публично взять на себя ответственность за отдачу значительных территорий на растерзание интервентам. Вряд ли эта версия достоверна: Александр в 1812-м поддерживал разработанный генералом Карлом Людвигом Августом Фридрихом Карл-Людвиг-Вильхельм-Августовичем фон Пфуль план обороны с опорой на Дрисский укреплённый лагерь, что несовместимо с глубоким отступлением. Но император несомненно понимал возможность отдачи врагу значительных территорий без пользы для него. В переговорах, предшествовавших войне, он не раз намекал французам на скифскую тактику. По словам некоторых мемуаристов, однажды он даже указал французскому послу на громадную карту России, висевшую на стене его кабинета, и сказал, что готов отступать хоть до Камчатки, но не поступится ни единой каплей власти, унаследованной от предков, и не отдаст окончательно ни единой пяди унаследованной от них земли.