Читать книгу "Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами - Джон Айдиноу"

В последующие тридцать пять лет отношения Витгенштейна с Клубом моральных наук, как и все отношения в его жизни, были бурными и непредсказуемыми. В начале 1930-х годов он перестал приходить на заседания — из-за жалоб, что из-за него никому не удается и слова вставить. В 1935 году, узнав, что Рассел собирается выступить на собрании Клуба, Витгенштейн написал бывшему наставнику, разъясняя свои затруднения. Для него было бы вполне естественно посещать заседания, писал он, «…но: а) я бросил ходить в Кл[уб] мор[альных] н[аук] 4 года назад; люди тогда в большей или меньшей степени протестовали против того, что я слишком много говорю, б) На заседании будет Броуд, который, я полагаю, особенно сильно возражает против моего присутствия. С другой стороны, в) если предполагается, что я вообще буду участвовать в дискуссиях, то — по всей вероятности — будет только естественно, если я стану говорить много, т.е. значительную часть времени, г) Но как бы долго я ни говорил, скорее всего, выяснится, что на собрании такого рода невозможно объяснить что бы то ни было».

Когда в 1944 году Мур по состоянию здоровья оставил пост председателя, его сменил Витгенштейн. В течение следующих двух лет он был смещен и снова избран. К этому времени, однако, его отношение к заседаниям Клуба моральных наук изменилось. Атмосфера дискуссий была ему, по словам Нормана Малкольма, «в высшей степени неприятна»:

«Он ходил туда только из чувства долга, считая, что должен делать все от него зависящее, чтобы дискуссия прошла с максимальной пользой. После того как оканчивалось чтение доклада, Витгенштейн неизменно брал слово первым и лидировал в дискуссии все время, пока находился в зале. Он считал, как он говорил мне, что для Клуба не совсем хорошо, что он играег там слишком большую роль, но, с другой стороны, он не мог бы принимать участие в дискуссии только вполсилы. Он решил уходить с заседаний по истечении полутора-двух часов. Результат был следующий: обсуждение было живым и содержательным, когда присутствовал Витгенштейн, и сразу же шло на спад и становилось пустым, как только он уходил»[5].

Витгенштейн безраздельно господствовал на заседаниях, и Клуб пытался найти какой-то выход из этого положения. Так, время от времени с поощрения самого Витгенштейна вводилось правило отмечать в расписании звездочкой заседания, на которые «преподаватели не приглашаются». Теоретически предполагалось, что запрет касается всех преподавателей без исключения, но на практике все понимали, что эта мера нацелена лишь на одного человека. Действительно, Витгенштейн подавлял студентов, да и преподаватели жаловались, что его манера перебивать выглядит очень грубо по отношению к приглашенным докладчикам. Но даже когда напротив названия того или иного доклада появлялась звездочка, прочие члены профессорско-преподавательского состава находили способ обойти затруднение — время от времени они появлялись на заседаниях клуба в качестве гостей кого-либо из студентов.

Напротив названия доклада Поппера звездочки не было — в том семестре это правило не действовало. Зато в силе были другие правила, установленные в период председательства Витгенштейна. Он разработал особые предписания для приглашенных докладчиков. В приглашениях оговаривались требования к гостям — «короткий доклад или несколько вступительных замечаний с изложением какой-либо философской головоломки». Эта формулировка отражала как недоверие Витгенштейна к формальным лекциям, так и его представление о границах философского дискурса: не бывает реальных философских проблем — только языковые головоломки. В приглашении, отправленном Попперу, Васфи Хайджаб воспроизвел витгенштейновскую формулировку слово в слово.

Как вскоре предстояло узнать всем, кому в тот октябрьский вечер удалось втиснуться в комнату НЗ, доктор Поппер прочел приглашение очень внимательно.

5

Третий

Затем появился Рассел, желавший сообщить мне об изменениях в расписании его лекций, и они с Витгенштейном разговорились. Витгенштейн принялся объяснять какое-то свое открытие в области оснований логики — открытие, которое, как я понимаю, он сделал только этим утром, очень важное и очень интересное. Рассел безропотно внимал ему.

Дэвид Пинсент

Из кресла-качалки с высокой спинкой, расположенного прямо перед камином, ссору между Поппером и Витгенштейном невозмутимо наблюдал еще один философ — престарелый, почтенный и титулованный. В этой истории он — Третий, кембриджское связующее звено между двумя венцами.

В свои семьдесят четыре он был, бесспорно, куда более известен широкой публике, чем оба наших антагониста. Копна седых волос, острые птичьи черты, неизменная трубка; лорда Бертрана Рассела все узнавали мгновенно, поскольку миллионы людей видели его лицо в газетах и кинохронике, а Витгенштейна и Поппера даже коллеги-философы узнали бы далеко не с первого взгляда. Вне всяких сомнений, Рассел был не менее выдающимся философом, чем эти двое; более того: есть основания предполагать, что именно он в тот день являл собой их подлинную аудиторию. С Поппером он был едва знаком, хотя в свое время протянул ему руку помощи; Витгенштейна же, которому покровительствовал много лет назад, знал довольно близко. Оба были обязаны Расселу; Поппер — в меньшей степени, однако ощущал себя безмерно благодарным, Витгенштейн — в неизмеримо большей, хотя к 1946 году единственным чувством, которое он испытывал по отношению к этому человеку, было плохо скрываемое презрение.

Если и Поппер, и Витгенштейн были в Англии чужаками и не могли открыть рта, не выдав своего австрийского происхождения, то Рассел являл собой воплощение англичанина. Правнук лорда Джона Рассела, либерала, бывшего в XIX веке премьер-министром, Бертран Артур Уильям родился в 1872 году и буквально с младенческих лет был окружен социально-политической элитой викторианской Англии. В дом, где прошло его детство, запросто захаживали сильные мира сего. Однажды после обеда дамы удалились из-за стола, а маленького Бертрана оставили развлекать «великого старца» — английского премьера Уильяма Юварта Гладстона. Гладстон обратился к ребенку только один раз: «Портвейн прекрасный, но почему мне его подали в бокале для кларета?» Немудрено, что взрослый Рассел по-прежнему легко и естественно общался с власть предержащими. Когда ему нужно было о чем-то попросить, на чем-то настоять или что-то отстоять, он просто писал личные письма главам государств. Благоговейный трепет — как в социальном, так и в интеллектуальном отношении — был ему неведом.

В тридцать с небольшим Рассел уже создал себе научную репутацию трудами, открывшими новые горизонты в математике и логике. Кроме того, есть веские основания считать его отцом аналитической философии, ставшей господствующим направлением англо-американской мысли. Этого уже достаточно, чтобы за ним прочно закрепилось место в философском пантеоне. Может быть, сегодня его реже цитируют и меньше превозносят, однако большинство передовых философов наших дней работает в созданных им концептуальных рамках.

Слава Рассела вышла далеко за пределы академической науки. Она зиждется на его политической деятельности и работах на популярные темы, спектр которых ошеломляет — от брака и религии до образования, власти и счастья. На протяжении всей жизни Рассел отличался поразительной плодотворностью, выдавая в год по книге, а то и по две — и популярные брошюры, и увесистые научные тома. Его стиль — легкий, остроумный, дразнящий, даже задиристый и всегда кристально ясный — завоевал ему любовь читателей всего мира, а в 1950 году — и Нобелевскую премию по литературе.