Читать книгу "Семмант - Вадим Бабенко"

И тут случилась очень глупая вещь, я ввязался в несвойственное мне дело. По забавному стечению обстоятельств, обо мне прослышали в высших научных сферах. Прослышали и позвали — на симпозиум, собравший всех корифеев. Это был шаг к признанию — в тех кругах, куда я никогда не рвался. Я не верил в них, и вполне справедливо. Но вот — отчего-то, я расценил приглашение как хороший знак. Мне не нужна была слава, но я решил, что именно там сделанное мною обретет жизнь.

Помню, с какой тщательностью я готовился, делал слайды. Это был новый опыт, выступать на таком уровне мне еще не приходилось. Я предвкушал дискуссии, споры, схватку мнений, интеллектуальный штурм. Но вышло иначе — меня просто отвергли. Нанесли мне удар, едва не ставший роковым.

Стояло лето, небывало жаркое для Европы. Мегаполис, где проходило событие, задыхался от страшного зноя. Задыхался от дыма — горели леса вокруг, тлели торфяники, смог был вязок и плотен. Но меня не пугали — ни жара, ни грязный воздух.

Прямо из аэропорта я примчался в зал заседаний — мой доклад был одним из первых. Помню свое нетерпение, потом легкую дрожь — когда председатель объявил мое имя. Я стал рассказывать, все с самого начала, про синопсы и нейроны, про семью «запутанных» квантов — и вскоре с удивлением услышал в зале недовольный гул. Мне показалось, мои слайды недостаточно подробны. Я стал рисовать на доске суперпозиции квазичастиц, векторы их состояний, направления квазиспинов. Гул перешел во враждебное молчание, в тишину перед грозой или взрывом. Когда я выписал уравнение Шредингера — чисто для пояснения концепции — на меня стали смотреть так, будто я издал неприличный звук. А уж когда я заговорил о мнимых числах и даже начертил схему Арно, корифеи не выдержали и сорвались с цепи. И набросились — всей стаей — распознав во мне нешуточную опасность.

Сплоченный коллектив законодателей мод удивительно походил на «специалистов» из Базеля. Наверное, подумал я тогда, они будут мстить мне вечно — за десятки «изнурительных допросов». Хоть конечно меня атаковали не из мести. От меня защищали — свою территорию, ее богатства. Гранты, статус, интерес публики, щедрую благосклонность аспиранток — от пришельца, от чужака. Давая понять: им и так мало, они ни с кем не собираются делиться.

Так бывает в любой науке, где результаты не доказуемы математикой. Корифеи стоят насмерть, рвут когтями и грызут зубами. Если бы я пришел с чем-то блеклым, с чем-то обычным и не претендующим на многое, меня бы встретили по-отечески радушно. Быть может пожурили бы, а может и приголубили мимоходом, разрешили бы приткнуться где-то с краю. Но я метил в самую сердцевину — придя из ниоткуда, не известный никому. Вся ярость власть имущих обрушилась на меня, сконцентрированная в разящий луч. Дискуссии не было, мне не давали вставить слово. Меня громили изощреннейшей демагогией, подтасовывая, называя черное белым. А потом изгнали — просто отключив микрофон. Следующий докладчик уже мялся у проектора. Мое время вышло, регламент неумолим!

После я брел к стоянке такси сквозь пелену ядовитого дыма — в городе, который и без того увяз по горло в своих отбросах. Мне казалось, произошло ужасное. Я раздавлен, унижен — и не только я. Сделанное мною подверглось осмеянию. Мне доказали, что мир не нуждается во мне — ничуть!

Впервые я ощутил полнейшую безнадежность. Познал отчаяние, к которому оказался не готов. Раскаленное солнце стояло почти в зените, размытое маревом, но не знающее пощады. Я понял тогда: вот так, наверное, выглядит космический катаклизм. Мы будто падаем на свою звезду, сойдя с орбиты, не справившись с притяжением. Или она, вопреки расчетам, прямо сейчас решила полыхнуть предсмертной вспышкой водородного термояда. Так или иначе, времени больше нет. Его и всегда-то было — сущие крохи. Все усилия, все потуги напрасны и нужны не будут — никогда, никому.

И я почувствовал, что вселенский хаос — это не абстракция и не шутка. Он настойчиво, беспардонно вмешался в мою жизнь. Я видел его во всем — в непреодолимой косности, в жаре, удушающей все живое, и даже, после, в потоках воздуха под крыльями лайнера, несущего меня прочь. Я представлял, что вот-вот, сейчас, внезапная турбулентность ввергнет нас в штопор. Сидел и каждую секунду ждал катастрофы…

Лишь через час после взлета я попытался привести себя в чувство. Попробовал успокоиться и разложить все по полочкам. И даже сформулировал для себя то, что сказал недавно доктору в клинике для психов.

«Никаких обид — им не повезло, ты все равно счастливей их всех!»

«Ты знаешь свою силу, что тебе еще нужно?»

«Нельзя таить зло на бездарных, слабых. Нельзя ненавидеть их и презирать!..»

Тот день изменил многое — и во мне, и в моей жизни. Я убедил себя не злобствовать, и это была ошибка. Моему куражу стало не на что опереться. Ощущение безнадежности поселилось в сознании, обживалось, отвоевывало пространство. Даже страсть к свершению поутихла на его фоне.

С горечью вспоминалась белокурая Натали — почему-то чаще, чем остальное. Я пытался найти ей замену, знакомился с женщинами, но бросал их сразу, с некоторыми не успевая даже переспать. Где бы я теперь ни работал, все кончалось скандалом. Меня брали с охотой, ждали от меня панацеи, и я начинал как всегда резво. Но вскоре предмет набивал оскомину, а коллеги становились противны. Я устраивал сцены, шел на прямой конфликт. Несколько раз, как во Франции, пришлось уйти, не получив результата. Что-то надломилось во мне, я сделался нетерпим и груб. Приятели отшатывались один за одним, и начальники больше не знали, как со мной ладить. Я устремился по спирали вниз — и спираль сужалась, и не за что было уцепиться. Разрушительный импульс, не сдерживаемый ничем, зрел внутри и рвался наружу — мне в нем виделась глубина, мощь мутной волны.

Хотелось ссориться со всем миром, крушить все на своем пути. Я много пил и ввязывался в пьяные стычки, мог легко оскорбить любого без всякой на то причины. Обо мне поползли плохие слухи, и многое было правдой. Меня перестали приглашать в проекты, на собеседования, вообще куда бы то ни было. Дошло до того, что я с трудом зарабатывал себе на жизнь, пробавляясь частными уроками — для сыновей арабских шейхов и отпрысков нуворишей из России. Именно русские подтолкнули меня к самому краю — и оставили там, на краю, балансирующего едва-едва.

Это были двойняшки, совсем еще девчонки, откуда-то из восточной Сибири. Они не хотели учиться, но обожали джин-тоник и развязную любовь втроем. Мы проводили страстные часы в моей парижской квартире — и меня сводили с ума их одинаковые розовые попки и точеные ножки. Я забывал с ними обо всем — это было милосердно, даже вихрь разрушения будто терял власть и силу. Мне хотелось лишь, чтобы это время длилось и длилось, не кончаясь — потому что за ним, я чувствовал, ждет что-то страшное, с чем уже не смириться.

Я жил тогда в аттике на рю Бушери, и химеры Нотр-Дама поглядывали на нас сквозь неплотные занавески. Дни неслись в каком-то угаре, мы виделись каждый день и становились все ненасытней. Двойняшки сделались для меня одним целым, неотделимые друг от друга. Они клялись мне в любви, и я отвечал им тем же. Отвечал и тоже хотел стать — неотделимым, неразлучимым…