Читать книгу "Доказательство чести - Кирилл Казанцев"

События в камере, как и в остальной жизни, происходят независимо от того, желает человек в них участвовать или нет. К окончанию четвертого часа Пермякову надоело смотреть, как гаишник, лежащий на верхнем шконаре, катал из хлебного мякиша шарики и движениями Шакила О’Нила забрасывал их в очко, расположенное в углу. Собственно, Шакила в этом ленивом фраере напоминала лишь нижняя губа, отвисшая к подбородку, но сути это не меняло. Король ночных дорог на протяжении получаса стремился во что бы то ни стало попасть хлебом в парашу.

Когда Сашке исполнилось пятнадцать, у него умер отец. Отчим со своей «восьмеркой», а потом — с «пятнашкой» и трехкомнатной квартирой, в которой следователь теперь просыпался по утрам, появился позже. Что такое машина в семье, Санька понял в семнадцать. А вот как можно завтракать по утрам хлебом с чаем, без масла и варенья, он узнал с того самого момента, когда стал себя осознавать.

Мать работала на Капчагайском кирпичном заводе. Ей на спину упал поддон с кирпичами, оторвавшийся от стропил. Ходить потом она могла, но с тех пор они вдвоем, пока Сашка в четырнадцать лет — раньше не принимали — не устроился на хлебозавод помощником пекаря, жили на ее пенсию по инвалидности. Что-то уходило на лекарства, что-то на еду, казалось, жить можно. Но теперь еще ему приходилось учиться непринужденно вести себя в школе в аккуратно зашитых брюках, когда одноклассники приходят на уроки в джинсах и батниках.

До тринадцати лет Сашка жил в Казахстане, то есть на Востоке, поэтому знал цену хлебу и всему, что связано с едой. Даже теперь, когда в его жизни появился достаток, он ничего не мог с собой поделать. Привычка вычищать кусочком хлеба тарелку в столовой выглядела не комильфо, однако сам он этого не замечал. Это для него было так же естественно, как вытрясти в рот ягоды, выпив стакан компота. Он помнил те дни, когда ему в восемь лет приходилось ложиться спать голодным и плакать от непонимания того, почему так получается. Кому-то такое поведение в столовых могло показаться банальной скупостью или перебором в демонстрации педантичности, но только не Копаеву с Пащенко. Они знали, кто есть Сашка, из какой жизни он прибыл в их мир.

А этот парнишка со второго этажа бросал и бросал хлеб в парашу. Он мешал Пермякову думать. Даже если бы этот человек на его глазах спас целый мир, то в Сашкином отношении к нему уже ничего не изменилось бы.

— Это же хлеб.

— Я знаю. Скорей бы на допрос вывели, что ли.

На этот раз он попал точно в дырку, что подтвердило липкое хлюпанье, донесшееся из угла камеры.

— Способ, которым он тебе доставался, по всей видимости, и является основной причиной твоего присутствия здесь?

Больная тема задета, вопросов нет. Разве Пермяков хотел добиться не этого? Так оно и вышло. Его взору предстало лицо отставного служителя безопасности дорожного движения, подернутое ненавистью.

— Ты тут-то не гонорись по-правильному! — На верхних нарах раздался звук, имитирующий плевок, который мог бы упасть под ноги Пермякову. — Не в комитете. Понятно, что не за рвение в службе тебя сюда определили.

— Не за рвение, — согласился Пермяков и посмотрел под ноги, туда, куда, по его прикидкам, должен был бы упасть плевок, если бы он имел место. — Понятно тебе… Быстро ты к понятиям приучился. Только к странным. С ними долго здесь не проживешь.

Беседа увлекла гаишника. По его скудным представлениям о камерной жизни выходило, что собеседника, открывшего такую тему, нельзя оставить со своим мнением.

Посему он и выдал остроту, напрашивающуюся на язык:

— Чувствуется опыт. Не первая ходка, что ли?

Пермяков лениво моргнул.

— Люди в доме на пол не плюют и хлеб в унитаз не выбрасывают. Если, конечно, речь о людях идет, а не о скотах.

Дальнейшее произошло быстро. Тучный тип, читающий затертый тюремный роман без половины страниц, успел лишь положить книгу на живот, но уже через пять секунд, когда все закончилось, снова углубился в текст. Цыплячий следователь предпочитал вообще не участвовать в каких-либо склоках. Потом Сашка заметил, что по ночам он беззвучно плакал, сдавливая лицо, чтобы его не было слышно, а днем безучастным взглядом рассматривал потолок и большей частью молчал.

Гаишник соскочил с нар в тот момент, когда Пермяков поднялся и вышел на оперативный простор. Едва в его сторону качнулся торс противника, он без злобы, но сильно пробил ему с правой в скулу. Точнее, хотел в скулу, но любитель баскетбола отшатнулся и зачем-то привстал на носки.

Потом Сашка добавил. Опять без злобы.

Потом врезал еще раз, чтобы закрепить воспитательный эффект.

И вот уже семь часов хлебом никто не бросался, не матерился, спокойствия не нарушал, не в тему не острил. Остатки хлеба вернулись к харчам арестантов, и напряженность бывшего носителя полосатого жезла исчезла вместе с его двумя верхними зубами. Они были последним, что гаишник утопил в параше. Вот уже семь часов он использовал ее по прямому предназначению. Только теперь все чаще.

— У тебя почки больные, — сказал гаишнику тучный тип. — Сообщи адвокату. Иногда помогает.

— Не думаю, что мой адвокат силен в урологии.

Толстяк опять опустил роман на живот и посмотрел на жертву прокурорского произвола поверх очков.

— Я об изменении меры пресечения говорю.

Никто не знал, кто такой этот тип и по какому случаю здесь находится. Ясно было одно: костюм «адидас», что на нем, — настоящий. Он брился каждый день, и конвоиры на него никогда не обращали внимания. Не потому, что презирали, а словно тот был прозрачным. Даже тогда, когда все вставали, толстяк продолжал лежать и читать засаленный роман.

А вот Пермякову один раз даже досталось палкой. Удовольствие от этого получил лишь гаишник, но не конвоир. Он встретился взглядом со следователем и решил никогда более так не поступать. От крепкого мужика, получившего удар, почему-то не пахло камерой, словно не прижился здесь. Аромат крытки впитывается в арестанта с первой минуты. С этого момента он становится неотъемлемым признаком, позволяющим конвою распознавать своих и чужих.

От этого парня из следственного комитета пахло свободой и мылом «Фa», позаимствованным у тучного типа. Нет, не прижился он тут.

«Но где же Пащенко?»

Уже девять утра. В этой камере Пермяков находился уже семнадцать часов. В шестнадцать пятнадцать прошлого дня судья Марин подписался под своим решением лишить следователя свободы на десять суток. Пермяков знал, что будет происходить в течение этого времени. Допросы, допросы, допросы, чередующиеся с шантажом, уговорами и угрозами. Ему ли этого не знать?

Он с усмешкой подумал о том, что студентам-медикам не просто так устраивают частые экскурсии в морг. Если бы выпускников юрфака запирали на десять суток в СИЗО, то, может быть, в их воззрениях что-то и изменилось бы. Они вели бы себя по-другому, лучше понимали чувства подследственных, знали наверняка, что делают.