Читать книгу "Медленный человек - Джозеф Максвелл Кутзее"

Что касается маленькой девочки, то это настоящая красавица, с темными локонами, идеальной кожей и глазами, в которых сверкает живой ум. Когда эти двое рядом, на них можно любоваться, как на прелестную картинку. Они отлично ладят друг с другом. Когда Марияна стряпает, она учит дочку печь имбирные пряники и печенье. Из кухни доносятся их негромкие голоса. Мать и дочь: этикет женственности передается из поколения в поколение.

Глава 5

Проходят недели. Он привыкает к режиму, установленному Марияной. Каждое утро он делает под ее присмотром гимнастику, потом она массирует его мышцы, ставшие дряблыми. Она ненавязчиво помогает ему в том, с чем бы сам он не справился, что никогда не научился бы делать без посторонней помощи. Когда он в настроении слушать, она охотно рассказывает о своей работе, о впечатлениях от Австралии. Когда он уходит в себя, она тоже не против того, чтобы помолчать.

Любовь, которую он когда-то, быть может, питал к своему телу, давно ушла. Ему неинтересно восстанавливать его, доводить до какого-то идеального состояния. Тот человек, каким он был когда-то, всего лишь воспоминание, а воспоминания быстро угасают. У него такое чувство, что душа осталась и по-прежнему живет полной жизнью; что до остального, то это всего-навсего мешок с костями и кровью, который приходится таскать за собой.

В таком состоянии есть искушение забыть о всякой скромности. Но он противится этому искушению. Он делает все, что в его силах, чтобы соблюсти приличия, и Марияна его поддерживает. Когда приходится обнажаться, он отводит взгляд, чтобы Марияна видела, что он не видит, что она его видит. И она прилагает все усилия, чтобы то, что должно происходить не на глазах, так и происходило.

При всем том он старается остаться мужчиной – пусть и мужчиной с ограниченными возможностями; совершенно ясно, что Марияна понимает и сочувствует. Откуда у нее эта деликатность, удивляется он, деликатность, которой столь явно не хватало ее предшественницам? Научилась этому в Билефельде, в медицинском колледже? Может быть. Но ему кажется, что эта деликатность имеет гораздо более глубокие истоки. «Приличная женщина, – говорит он себе, – приличная во всем». Лучшее из того, что с ним случилось, – это появление в его жизни Марияны Йокич.

– Скажите, если будет больно, – говорит она, дотрагиваясь большими пальцами до его непристойно укороченных мышц бедра. Но ему никогда не бывает больно, а если и бывает, то эта боль так похожа на удовольствие, что он не чувствует разницы. «Интуиция», – думает он. По-видимому, она чисто интуитивно знает, как он себя чувствует, как откликнется его тело.

Мужчина и женщина за запертыми дверями в теплый полдень. Они вполне могли бы заниматься сексом. Но тут нет ничего подобного. Это всего лишь медицинский уход.

На ум ему приходит фраза из катехизиса, который он учил в школе полвека тому назад: «И не будет более ни мужчины, ни женщины, но…» Но чем, чем мы будем, когда выйдем за пределы мужчины и женщины? Смертным не дано это постичь. Одна из тайн.

Эти слова принадлежат святому Павлу, он в этом уверен, – святой Павел его тезка, его святой. Они объясняют, какой будет загробная жизнь, когда все будут любить всех чистой любовью, как любит Бог, только не так яростно, не так всепоглощающе.

Увы, он пока что не дух, но мужчина какого-то типа – того типа, которому не удается выполнить то, для чего мужчина приходит в мир: найти свою половинку, прилепиться к ней и благословить ее своим семенем – семенем, которое в аллегории брата Алоизиуса представляет Слово Божье. Мужчина, который не до конца мужчина, – значит, полумужчина, послемужчина, подобно послесвечению; призрак мужчины, с сожалением оглядывающийся на время, которое не использовал должным образом.

У его дедушки и бабушки Реймент было шестеро детей. У его родителей – двое. У него – ни одного. Шесть, два, один или ни одного; он видит, как вокруг него повсюду повторяется эта печальная последовательность. Раньше он думал, что это разумно: в перенаселенном мире бездетность, несомненно, является добродетелью, подобно миролюбию, подобно воздержанности. А вот теперь, напротив, бездетность кажется ему безумием, стадным безумием, даже грехом. Что может быть лучше, нежели новые жизни, новые души? Каким же образом наполнятся небеса, если земля прекратит отправлять свой груз?

Когда он прибудет к вратам, святой Павел (для других новых душ это может быть Петр, но для него это будет Павел) будет его ждать. «Благослови меня, отец, ибо я согрешил», – скажет он. «А как же ты согрешил, дитя мое?» И тогда у него не найдется слов – он лишь покажет свои пустые руки. «Ты несчастный парень, – скажет Павел, – несчастный, несчастный парень. Разве ты не понял, для чего тебе была дана жизнь – величайший дар из всех?» – «Когда я жил, то не понимал, отец, но теперь понимаю – теперь, когда уже слишком поздно; и поверь мне, отец, я раскаиваюсь, я сожалею, je me repere[5], причем горько». – «Тогда проходи, – скажет Павел и отступит в сторону, – в доме Отца твоего найдется место для всех, даже для глупой одинокой овечки».

Марияна наставила бы его на путь истинный, если бы только он ее вовремя встретил, – Марияна из католической Хорватии. Двое, Марияна и ее супруг, породили троих – три души для небес. Женщина, созданная для материнства. Марияна спасла бы его от бездетности. Марияна могла бы воспитать шесть, десять, двенадцать, и у нее бы еще остались запасы любви, материнской любви. Но теперь слишком поздно. Как жаль, как жаль!

Глава 6

Он вышел из больницы с парой костылей и какой-то штукой, которую они называли рамой Циммера – алюминиевые ходунки на четырех ножках, ими можно пользоваться дома. Это приспособление дали на время; его нужно будет вернуть, когда отпадет необходимость, то есть когда он сможет передвигаться свободнее либо скончается.

Есть и другие устройства (о них рассказывается в брошюре), начиная с колес и тормоза для рамы Циммера и кончая средством передвижения с мотором, питающимся от батареек, с рулем и съемным верхом на случай дождя – оно предназначено для инвалидов со стажем. Однако если он пожелает что-нибудь из этих устройств, ему придется платить самому.

При помощи Марияны то, что она любит называть его ногой, с каждым днем приобретает все более нормальный цвет и уже не кажется таким распухшим, как прежде. Костыли становятся второй натурой, хотя он и чувствует себя в большей безопасности, пользуясь ходунками. Когда он предоставлен сам себе, то передвигается из комнаты в комнату на костылях, полагая, что это упражнение, хотя на самом деле это всего лишь проявление беспокойства.

Раз в неделю он приезжает в больницу на осмотр. В одно из таких посещений он попадает в лифт вместе со старухой – сутулой, с ястребиным носом и смуглой кожей. За руку она держит свою копию, только помоложе, – тонкокостную, почти такую же смуглую, в широкополой шляпе и солнечных очках, таких огромных, что они скрывают всю верхнюю часть лица. Он стоит, прижатый к той женщине, что помоложе, и прежде чем они выходят, успевает вдохнуть сильный аромат гардении – ее духов – и заметить, что, как ни странно, платье на ней надето наизнанку, так что рекомендации относительно сухой чистки торчат, словно маленький флажок.