Читать книгу "Б.Р. (Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой) - Михал Витковский"

Впрочем, и среди закладов бывали настоящие шедевры. Часы! И какие! Made in Taiwan, настенные. Из пластика. Вместо цифр нарисованы разные экзотические птицы (я вроде уже говорил, что люблю природу?), и каждый час раздавалась новая птичья трель! В записи. Именно той птицы, на которую указывала стрелка. Например, канарейки. Или однажды кукушка всю ночь так куковала, что боженьки мои! Сколько лет жизни мне накуковала! На пальчиковых батарейках. Эти часы я перенес к себе в каморку, повесил на стенку за спиной. Вставил новые батарейки и, когда мне становилось грустно, я только переводил стрелки. Какую птичку мне хотелось послушать, на ту и ставил, а она играла. Пока часы не сломались. Я электризую, у меня нетипичное электромагнитное поле, очень сильное. Я могу создавать помехи для работы радио, а батарейки в моем присутствии садятся сразу, куча денег на них уходила. Так что у меня только гадальные карты и остались, которые постоянно меня предостерегают от брюнета. Или что я получу посылку. И ничего другого — все посылка да посылка выпадает. А у Фелюся — дальняя дорога. Да что же это, в конце концов! Не хочу я никаких дальних дорог для моих мальчиков! Вот и подумал: возьму да сделаю сам гадальные карты. Фелюсь! А ну, одна нога здесь, другая там, в писчебумажный за бристолем и красками! Нет, дорогой мой, ни в какую начальную школу я не собрался; начальную школу это ты не закончил, а не я, чтоб ты знал. Он принес, я вырезал, разные вавилоны начертил, магические символы нарисовал, сама Барбара Радзивилл в виде дамы, а с обратной стороны такие девизы: «познакомишься с принцем», «разбогатеешь», «будешь жить долго и счастливо», а после некоторого раздумья приписал: «И Саша тоже».

И когда наконец я отказался принять старый чайник, в ломбард «Бастион» вдруг пришла старушка и вывалила на прилавок массивное ожерелье из самого настоящего старинного жемчуга! Шок. Сколько хладнокровия от меня потребовалось, чтобы не выдать ни одного из терзавших мою душу чувств! Не знаю, известно ли вам, какое впечатление производит жемчуг на помойке? Какой оттенок у старинного жемчуга? Чайная роза — это говорит вам что-нибудь? Изнутри светится, будто ядро у жемчужины золотое. Переливается всеми оттенками пожухлой белизны и золота. Пахнет старой бижутерией, старой шкатулкой. И пудрой. И этот отзвук, когда ожерелье упало на прилавок. На прилавке лежало стекло, а под стеклом — открытка с приветами из Закопане. Которую мы тебе, Фелек, с Сашей послали, когда ездили туда лечиться от зимней хандры, переходящей в общее загнивание. «Пламенный привет из солнечного Закопца посылают Барбара с Сашей». Боже мой. Она метнула эти жемчуга с лицом разорившейся графини. С лицом директрисы всего мира, словно только что вышла из черной «Волги», которой в свое время детей пугали. Такого еще в Щаковой не видели с тех пор, как стоит Щакова!

Она хотела получить солидную сумму, и я ей немедленно дал, достал дрожащими руками из несгораемой шкатулки с двойным запором, потому что у меня глаза разгорелись на эти жемчуга. Старушку или кондрашка хватит, или не получится у нее вернуть эти деньги и заклад навсегда пропадет в моей шкатулке, в моей сторожке, каморке, пусть даже и еврейской! А по-еврейски это называется гит гемахт гешефт[21]. И этот жест — я по сей день так потираю руки — тоже еврейский. Моя бабка, Кропка Розенцвейг, со своей свекровью Перлой (sic!) Голдман лучшее мыло на улице Хлодной на Керцеляке[22]продавали, лавочку с корсетами держали, запах чеснока изо рта… Ай вэй! Лучшее мыло, ганц цимес гребешки, а также лучшее повидло. Корсеты, мацу, уксус и гребешки, а у свекрови на улице Тамка — еще пуговицы и камешки. Моя тетка Роза Голд, не помню уж, то ли по материнской, то ли по отцовской линии… в смысле пратетка, и даже прапра… ну, короче, Роза в нашем штетл[23]торговала дешевкой; всегда у нее зубы болели, и голова под париком все время чесалась… И так яростно торговалась, на всю улицу кричала: «Киш мин тухес!..»[24]

Всех с первым же эшелоном, с дымом…

Окна у меня в решетках, и я ухаживаю за запылившейся искусственной розой с искусственными, тоже запылившимися капельками росы на листочках и на лепестках из губки. Такая атмосфера со времени перехода Красного моря царит во всех учреждениях подобного типа: в ломбардах, меняльных конторах, подозрительных лавочках, пунктах продажи почтовых марок, в комиссионках… Я — сова, не сплю, охочусь по ночам. Надеваю нарукавники. На голову — ермолку. Закрываюсь в каморке с большим калькулятором, работающим от сети, и открываю шкатулку. Достаю ровно сложенные пачки долларов, рублей и злотых, у каждого по отдельности разглаживаю ногтем уголки и проникаюсь неведомым блаженством… Несравненная сладость разливается в душе, когда я приступаю к описанию этих моих сладких ночных бдений… Что аж, прошу прощения, говном исхожу! От переполняющих меня эмоций в животе бурление происходит; затягиваюсь сигаретой, потому что в последнее время я, к сожалению, присоединился к «любителям подымить», калькулятор чудит, потому что пока еще время электричества, а не электроники, ну знаете, большие красные цифры, состоящие из точек, а точнее, из квадратиков. Неважно. А может, как раз чертовски важно. Довольно того, что я выглаживаю, обнюхиваю, подравниваю пачки денег, отдельно сотенные, отдельно полусотенные… Есть в этом что-то от раскладывания пасьянса. Пальцами в перстнях. И чем старее эти зеленые, тем милее их запах, и пахнет как будто бананами, неграми. На одной кто-то где-то когда-то записал номер телефона. Звонил я по нему ночами, не было ответа. А даже если бы и ответили, что я сказал бы? Что ночью звоню стодолларовой банкноте? Эй, сотня, жаль, что вас так мало у меня, загляни ко мне с подружками, пусть прилетают в окно на своих зеленых крылышках, Барбара Радзивилл в замке «Бастион» устраивает прием тунайт! Дикие оргии в липком и скользком ломбарде, чтобы вы у меня тут совокуплялись, чтобы размножались почкованием, потому что сегодня будет зеленая ночь[25].

Порой, когда происходила особо важная сделка, я доставал старые счеты, чтобы проверить. Проверить, возможно ли, чтобы прибыль была такой большой. Только когда я знал, что прибыль и в самом деле будет большой, я доставал из ящика счеты и дрожащими руками перекидывал благородные, солидные коричневые зерна, такие же сами по себе дорогие и красивые, как зерна кофе.

Десятки лет деньги находились в беспрерывной круговерти, кочуя с континента на континент, из кармана в карман, а тут нате-здрасьте, приехали на конечный пункт — попали в мою нору и так прекрасно обездвижены, как бабочка на булавке. Еще пытаются трепыхаться, но я не выпускаю их, я их собираю, о, я такой, я — маньяк-коллекционер. И эти драгоценности из моей коллекции на стольких шеях, на стольких трупах дышали, на стольких, что и фантазии не хватит, но кино, кино и театр у меня задаром, могу на развлечениях сэкономить, потому что здесь, в каморке, когда рабочий день закончен, заклады сами рассказывают мне истории, только мне! Вон цирконий, из колечка выковырянный, арию мне исполняет: кто выковырял, когда, для кого. Тут золотая коронка мне улыбается: из чьего рта, из какого концлагеря. И все так по-музейному неподвижно, так по-музейному аккуратно, краешки так выровнены, что аж судорога скручивает, когда надо какую-то сумму изъять на время и снова в этот кошмарный оборот пустить, позволить упорхнуть… Металл полировал, бумагу разглаживал, укладывал. А тут укладываю, а у меня уже руки трясутся от избытка чувств, как у вора какого, будто сам себя ночкой темною да со слепым фонариком обшариваю, обворовываю. Тут я обмахиваюсь веером из банкнот и чувствую, что у меня встает, прошу прощения, чую, как у меня в штанах шалит! По груди золотыми слиточками вожу и млею, потому что от этих слиточков самое большое наслаждение! А вершиной всего был момент, когда старое надтреснутое зеркало достал и эти старухины жемчуга на голову себе возложил, вроде вуали, откуда потом мое погоняло и пошло, и, даже когда я в тюрьме сидел, никто не называл меня иначе как Барбара Радзивилл. Так и говорили: Барбара Радзивилл срок мотает. А чего только не сделаешь ради защиты честно нажитого.