Читать книгу "Человек отменяется - Александр Потемкин"

— За наших русских в Липецкой, Курской, Пензенской областях можно значительно меньше заплатить. Зачем доллары изводить? Нынче на селе за мешок картошки любой в батраки пойдет. К чему живой вес неизвестно откуда возить, деньги на транспорт расходовать, — деловитым тоном, как бы даже размышляя, вставил господин Пустынь. Он был невысокого роста, полноват, с бриллиантовой булавкой в галстуке. — В проект К — кии я решил выделить три миллиона, но и тема крепостных меня заинтересовала. Тут на многом можно сэкономить: одни путаны около миллиона каждый год из меня выгребают. Не лучше ли молодых служанок за мешок картошки из наших деревень выкупить? И полная уверенность, что, кроме тебя, в их постель никто не залезет, — задумчиво продолжил он.

— Да-с, высокая грудь горничной, ее кроткий взгляд может вызвать самые невероятные фантазии, — усмехнувшись, заметил я. — И стесняться никак не придется: собственность! В любой момент она к твоим услугам! И экономия опять таки… Как же иначе капитал прирастает?

Борис Борисович побарабанил по столу короткими пухлыми пальчиками, отпил вина и мечтательно прикрыл глаза. На его щеках проступили красные пятна, губы словно что-то нашептывали, нос сопел, глаза сузились. Лицо выражало полнейшее удовольствие.

— Ну а ты, Чертков, что на уме держишь? — наседал я. — Вон Борис Борисович уже бредит женскими душами. Разворошил я его скромный ум великолепной идеей. Ты-то что скажешь? Впрочем, ой как любишь помалкивать, словно я не знаю эти твои наклонности. Прекрасно знаю-с! Да ты не скрываешь своих капризов! Я ведь не раз говорил, что это меня нисколько не коробит. Почему я тебя рядом держу? Для того чтобы над тобой посмеиваться. Без всякого повода в любой момент подзатыльник дать. Для собственного благодушия оскорблять тебя самым невероятным образом. На что же еще такой дурак, как ты, нужен?

Лев Александрович не отвечал. С испуганным удивлением он остановил взгляд на моей руке, лежащей на его плече. Его загорелая шея была напряжена, над стягивающим ее воротничком вздулись вены. Потом он опустил глаза и на белоснежной салфетке написал: «Один миллион долларов в проект Трепова. Лев Чертков». После чего произнес: «Тема быстрых денег меня больше занимает, чем фольклорные фантазии. — Впрочем, ловлю себя на мысли, что ваши удивительные способности уговаривать людей на всякие авантюры, навязывать им свои идеи и волю опять сломят меня!» — Тут его тонкие брови нахмурились, он опустил глаза и в волнении еле слышно бросил: — Я совсем иного ищу, о другом мечтаю, но почему-то почти всегда по-вашему наущению поступаю, участвуя во всех ваших бесконечных историях и играх. Как вырваться из-под гусятинского влияния?»

— А что, тебе действительно этого хочется — вырваться из под гусятинского влияния? — презрительно передразнил я. — Что ты без меня, Лева? Протухшая котлетка, муха на навозной куче. Кто дал тебе возможность заработать, кто слушает твое нудное нытье, кто прощает тебе пристальные взгляды на раскосых мужчин? Кем ты вообще был до знакомства со мной? Уличный гей в лохмотьях, у которого единственной горячей пищей была сперма. Встань из-за стола и пошел вон! «Ищи иное, о другом мечтай …» Поэт! — брезгливо закончил я.

На Черткова нашло глубокое уныние. Он медленно встал, надеясь, что кто-нибудь из сидящих за столом его остановит. Но все молчали, смотрели в тарелки или по сторонам, и он поплелся к выходу. «Далеко не уйдет, — мелькнуло в меня в голове, — потопчется в фойе, разляжется на диване, подумает, начнет поругивать себя и вернется. Ведь в его сознании все, кроме секса, — это оглядка на мои представления. Куда бежать от чужого мира, ставшего собственным? Через тридцать минут усядется на прежнее место. Опять, ха-ха, предоставит возможность позубоскалить. Без такой публики я бы помер со скуки или взорвал этот ненавистный мир! Поэтому мне почти всегда хочется загружать их сюжетами нескончаемых страданий, погружать их в липкий запах тления, заставлять их слышать скрежет прожорливых челюстей смерти, лязг ножей, затачиваемых для свежевания плоти. Тут мне в голову пришли строки Альфонса Алле из «Скучающего паши». Мне тоже захотелось стать свидетелем (нет-с, господа, пока еще не исполнителем) свежевания дьявольски сексуальной белокурой красотки. Encore! Encore! Encore! (франц. «Еще, еще, еще»). Продолжай, продолжай, Иван Степанович, — говорил я себе, — получай удовольствие от быстротекущей жизни. Новаторский пыл отрицания христианской нравственности поддерживай сюжетами, растлевающими новые поколения соблазном вседозволенности. Манифестом должен стать культ тотальной потехи над человеком, этим уязвленным существом. Я ощущаю не простое безразличие к его страданиям, не яростную жестокость по отношению к окружающему, — нет, тут саркастическое надругательство над всем чисто человеческим. Живи с одним желанием — получать удовольствие и situo huozhuai, что означает «настойчивотащи за собой собственное представление о том, как нужно существовать». Прошлый романтизм жизни продолжай предавать анафеме, штурмуй все лирическое, все ортодоксально красивое, воспетое, гармоничное. Никакого гуманизма Толстого и Микеланджело, Томаса Манна и Шолохова, Бальзака и Шекспира. Ты избрал свой поведенческий лейтмотив, вот и оставайся с ним, будь предан ему до конца, служи ему, как некогда твои предки поклонялись идолам… А законное, христианское, традиционное, вековое, так сказать красивое — гони из себя всеми силами души и интеллекта! Блерио был прав, восклицая: «Прогрессу нужны трупы! Много трупов!» Повторять эту мысль следует всю жизнь, игнорируя оплеухи, окрики и тумаки «Человек — это тьфу! Он сам не знает, для чего существует. Спросите любого — для чего, почему именно он рожден и живет, и он разведет руками или того хуже — вякнет какую-нибудь глупость: „ради детей“, или „во имя торжества коммунизма“, или „чтобы заработать миллионы, перетрахать всех женщин, утонуть в опийном облаке, сыграть роль пройдохи, стать известным“ и так далее. А я, в ожидании всеобщего краха, не нахожу ничего интереснее, чем издеваться над ними. И тут меня совершенно не смущает гневное осуждение публики. В этом случае мне всякий раз хочется бросить: „Свист возмущения — это доказательство вашей никчемности! Ироды! Временщики! Ваше время заканчивается!“

Только такое отношение подтолкнет человека жить в самом себе, и лишь в этом случае он может стать центром собственного представления, а не его частичкой. Чтобы стать подобным мне, он прежде всего должен слушать и видеть самого себя, восхищаться собственным разумом и давать преференции личному удовольствию, а уж потом вспоминать про окружающий мир. Это динамичное балансирование между самим собой и вне себя должно приобрести ритмы безумия и покоя, возбуждения и печали. Кто захочет осудить, оспорить — пожалуйста. Но я-то знаю, что прав! Тут я почувствовал, что мое красивое загорелое лицо сияет торжеством победы. «Они на меня смотрят с восхищением, — отметил я. И громко заключил: — Да-с, господа, я всегда прав! А это обстоятельство превосходно меня утешает меня!» — бросил я милостиво, еще ярче сверкая глазами.

А, тут еще Рубашкин за столом сидит, — опять глянул я на свое окружение. Пора его в оборот брать. Тоже превосходный типчик. Гурман, с великим аппетитом ест третью порцию печени. До этого опустошил по розетке черной и красной икры, заглотнул тушку малосольного лосося, нарезки осетра, ножки фазана, блюдце имбиря, тарелку овощей на гриле, королевских лангустов в чесночном соусе… (Да-с, я за всем всегда слежу. Тут не в расходах дело, для меня огромное удовольствие замечать слабости и пороки каждого. Ведь я так замечательно отличаюсь от этого люда! Ах! Ах! Дорогой ты мой я сам!)