Читать книгу "Броненосец - Уильям Бойд"

Книга преображения

Лоример купил для матери здоровенную баранью ногу и пару дюжин свиных сосисок в придачу. Его семья больше всего ценила мясные подарки. Выйдя из лавки мясника, он помедлил у цветочного лотка Марлоба: недолго, но, как выяснилось, достаточно, чтобы тот перехватил его взгляд. Марлоб болтал с двумя корешами и курил свою жуткую трубку с чубуком из нержавеющей стали. Заприметив Лоримера, он прервал разговор на полуслове и, протягивая какой-то цветок, крикнул ему:

— Во всей стране не найдете лилии душистее!

Лоример понюхал, кивнул в знак согласия и послушно попросил завернуть ему три цветка. Марлобов цветочный лоток представлял собой небольшое, но сложное приспособление на колесах, со складными дверцами и створками, за которыми открывалось несколько рядов ступенчатых полок, уставленных ломившимися от цветов цинковыми ведерками. Марлоб всегда заявлял, что верит в качество и количество, однако сам толковал свой лозунг как изобилие при ограниченном выборе. В результате те цветы, которыми он торговал, разочаровывали скудным и даже банальным диапазоном сортов и оттенков. Гвоздики, тюльпаны, нарциссы, хризантемы, гладиолусы, розы и георгины — вот и все, что он готов был предложить покупателям, независимо от сезона, зато поставлял их в поразительных количествах (у Марлоба можно было купить шесть дюжин гладиолусов и при этом не истощить его запасов) и всех мыслимых цветов. Его единственной данью экзотике были лилии, которыми он особенно гордился.

Лоример очень любил цветы и постоянно покупал их для украшения квартиры, но ему почти никогда не нравился выбор Марлоба. Да и цвета у него были примитивные или слишком кричащие (Марлоб громогласно ругал всякие пастельные тона) — очевидно, яркость оттенка была для продавца главным мерилом при оценке «хорошего цветка». Та же система ценностей определяла и цену: алый тюльпан стоил дороже розового, оранжевый ценился выше желтого, желтые нарциссы приносили больше прибыли, чем белые, и так далее.

— Знаете, — продолжал Марлоб, одной рукой нашаривая в кармане мелочь, а другой придерживая лилии, — если б у меня был «Узи», если б у меня был паршивый «Узи», я бы отправился в это паршивое место и поставил всех этих паршивцев к стенке.

Лоример знал, что Марлоб толкует о политиках и о палатах парламента. Это был его постоянный рефрен.

— Тратататата, — затарахтел воображаемый «Узи» в руках цветочника, когда Лоример наконец взял у него лилии. — Я б их всех, гадов, всех до одного расстрелял.

— Спасибо, — поблагодарил Лоример, принимая полную ладонь теплых монеток.

Марлоб улыбнулся ему:

— Всего хорошего.

По непонятной причине Марлоб питал к нему симпатию и всегда делился с ним какими-нибудь горестными замечаниями по поводу той или иной стороны современной жизни. Это был низенький толстяк, совершенно лысый — не считая жидких остатков желтовато-рыжих волос возле ушей и над затылком, — с неизменно невинным, слегка удивленным выражением глаз, какое часто бывает у белобрысых. Лоример знал его фамилию, потому что она была написана на боку передвижной кабинки. Обычно, пока не было покупателей, Марлоб занимался громким и грубым трепом со своими странноватыми дружками — старыми и молодыми, состоятельными и нет, которые периодически выполняли для него какие-то загадочные поручения или приносили ему кружки с лагером из пивной на углу. Конкурентов-цветочников не было в радиусе полумили — и Марлоб (Лоримеру было это известно) отлично зарабатывал и проводил отпуск где-нибудь на Большом Барьерном Рифе или на Сейшелах.

* * *

Лоример поехал на автобусе в Фулэм. Сначала по Пимлико-роуд до Ройял-Хоспитл-роуд, вдоль Кингз-роуд, а затем по Фулэм-роуд до Бродвея. По выходным он избегал метро — оно казалось неуместным: ведь метро существует для того, чтобы добираться до работы, — а машину ему все равно негде было бы поставить. Он вышел у светофора на Бродвее и зашагал по Доз-роуд, стараясь воскресить в памяти подробности детства и юности, проведенных среди этих узких улиц, запруженных автомобилями. Он даже сделал небольшой круг, пройдя лишних четверть мили, только чтобы взглянуть на свою бывшую школу, Сент-Барнабас, с высокими кирпичными стенами в грязных разводах и выщербленной асфальтовой площадкой для игр. Это бесценное упражнение в колкой ностальгии и являлось, в сущности, основной причиной, по которой Лоример изредка принимал настойчивые приглашения матери на субботний (но никогда — воскресный) обед. Это походило на отдирание струпа с болячки; по сути, ему требовалось образование шрама: было бы совершенно неправильно пытаться все забыть, изгладить из памяти. Ведь любое воспоминание из тех, что всплывали здесь, когда-то сыграло свою роль: все, чем он стал сегодня, являлось косвенным результатом той жизни, которую он вел тогда. Это подтверждало правильность каждого его шага с тех пор, как он улизнул в Шотландию… Ну, это уж слишком, это, пожалуй, перебор, подумал он. Несправедливо взваливать на Фулэм и на свою семью всю ответственность за то, чем он является сегодня: то, что случилось в Шотландии, тоже ведь оставило свой неизгладимый след.

И все же, свернув с Филмер-роуд, он почувствовал знакомый жар и жжение в пищеводе: снова несварение, снова сердце в огне. Оставалась какая-нибудь сотня ярдов до дома, до его родительского дома — и вот, пожалуйста, желудочные соки начали бродить и пузыриться у него внутри. Иных людей — большинство людей, наивно предположил он, — о приближении к родному дому, наверное, оповещало знакомое дерево (излазанное в детстве), или звон церковных колоколов откуда-то из гущи зелени, или дружелюбное приветствие старичка-соседа… С ним все не так: ему пришлось пососать мятную пастилку и слегка поколотить себя в грудину, прежде чем свернуть за угол, к узкому ряду стоявших клином построек. Небольшая процессия скромных заведений — почта, винный, пакистанская бакалея, закрытые, с опущенными ставнями, мясные лавки, агентство по недвижимости, — и, наконец, на острие клина, дом № 36 с его пыльной гордостью — припаркованными не по правилам седанами и матовыми стеклами первого этажа, где размещалась контора «Мини-такси и Международные перевозки, Би-энд-Би».

Над дверным звонком была прибита какая-то новая — в прошлый раз Лоример ее не видел — разукрашенная табличка с черными буквами, оттиснутыми по дымчатому золотому фону: «СЕМЬЯ БЛОК». На гербовом щите семейства Блок — если вообразить себе такой — должен был бы красоваться девиз: «Конечное „джей“ не произносится», или же: «Под „си“ ставится точка»[4]. Казалось, он снова, спустя много лет, слышал голос отца — терпеливый, низкий, с акцентом, — произносивший у бесчисленных почтовых окошек, регистрационных столов в гостиницах, в пунктах аренды автомобилей эту фразу: «Конечное „джей“ не произносится, а под „си“ ставится точка. Семья Блок». В самом деле, сколько раз за свою жизнь сам Лоример с оправдывающимся видом бормотал те же самые пояснения? Но задумываться над этим было невозможно: все это давно осталось позади.

Лоример нажал на звонок, подождал, снова надавил на кнопку и вскоре услышал топот маленьких ножек, ритмично отбивавших по ступенькам нечто вроде анапеста. Дверь открыла Мерси, его маленькая племянница, совсем крошечная девчушка в очках (как и все женщины в этой семье). На вид ей можно было дать года четыре, хотя на самом деле Мерси уже исполнилось восемь. Лоример постоянно тревожился за нее — из-за ее миниатюрного сложения, из-за ее имени (Мерси было уменьшительным от Мерседес, и он всегда произносил его на французский лад, стараясь забыть о том, что малышку назвал так ее отец, его шурин, партнер по семейному бизнесу) и из-за ее неопределенного будущего. Повиснув на двери, девочка глядела на него со смесью робости и любопытства.