Читать книгу "Дьявол победил - Виктор Бондарук"

Появление его в нашей деревне было, можно сказать, внезапностью. Скажу сразу: я знал этого человека лично не год и не два. Когда он заселился в тот дом на краю порядка, прошло немногим меньше двух недель, и с самого начала у меня возникла странная мысль, что его отправили будто бы в ссылку. Что было бы и неудивительно, ведь этот беспорточный эмигрант из Молвиной Слободы никогда не пользовался репутацией уважаемой личности ни в своей местности, ни где-либо еще. Такая ущербная отчужденность была обусловлена, прежде всего, наличием у него медицинской справки о неизлечимом, врожденном психическом заболевании. Не буду тратить время на расписывание сегментов его телесной оболочки: никогда человек не получает более ошибочного представления о другом человеке, нежели читая или выслушивая описание его внешнего облика. Могу только сказать, что у нашего героя имелись жиденькие усы, которые он старательно облизывал по меньшей мере раз в пять минут. Нелишним будет также добавить, что Юрец (вот вам заодно и имя) участвовал в событиях, о которых пойдет речь, когда ему стукнуло четверть века от роду. В более молодые годы ему также не посчастливилось иметь сколько-нибудь завидного соцстатуса: он мог втереться в какие ни попадя сборища, но держался в них, как нежданный гость с плохими вестями, застывший на пороге и не решающийся его переступить. Когда мне представлялся случай попасть в такое же сборище, я старался не упустить возможности понаблюдать за этим человеком, пусть и украдкой. С каждым разом мои наблюдения становились все занимательнее, ибо, чем больше я углублялся в них, тем неотвязнее и крепче было ощущение, что что-то не так с ореолом, окружающим убого безумца. Проще говоря, начинало казаться, что он далеко не такой безумный, как его выставляют и он сам, и другие. Я бы даже сказал, напротив… Разумеется, злоупотребив очередным дешевым подношением Диониса, он (как, собственно, и любой на его месте) мог позволить себе что-нибудь максимально удаленное от рационального. Когда же ему по какой-то причине суждено было довольствоваться трезвостью, он безмолвно сидел, ничем не привлекая к себе внимание, и лицо его выражало чуть ли не мрачную одухотворенность; на нем с бешеной частотой проносились отблески меланхоличной печали, отчаянной решимости и горькой, умирающей насмешки. Все это происходило почти в одну секунду, оставаясь никем не замеченным, да к тому же этот товарищ мало кому был интересен в своей трезвой ипостаси. Еще одной особой приметой нашего героя была паническая боязнь незнакомых людей, даже если те сами тряслись от страха при встрече с компанией, членом которой он был. Причину такой фобии приписывали когда-то пережитому им и его экс-собутыльниками избиению какими-то недоотморозками, нагрянувшими внезапно из другой деревни. Правда, во времена, к которым относится данная быль, фобия почти сошла на нет, тогда как в первые годы после той чистки он спешил спасаться бегством, едва завидев новые лица или машину. Говорили, что когда-то у него была огромная дворняжка, которую он выучил одной-единственной команде «убей!» и которую, в конце концов, уморил голодом. Добавляли, что с этой же животиной он порой предавался греху скотоложства. Одним словом, от него неотделимы были всевозможные темные слухи, словно взахлеб пытавшиеся доказать, что сей человек действительно таков, как сказано о нем в медицинской карточке – безнадежный душевно больной, дегенерат. Для меня же это неоспоримое утверждение окончательно опрокинул один совершенно незначительный и неприметный, но ставший знаковым случай. Это даже и случаем-то не назовешь, скорее, неожиданное мгновение. Все просто: в одну из ночей несостоявшегося гуляния нас человек семь стояло возле импровизированного клуба Молвиной Слободы. С нами был и Юрец; так как выпить ему не перепало, он молча простаивал в стороне, устремив вдаль свой по трезвому напряженный взгляд. «Я домой пойду», – наконец произнес он без тени каких-либо эмоций, точно непреднамеренно озвучив одну из мыслей в их бесконечной цепочке. Никто, кроме меня, не удостоил вниманием это высказывание, как будто он не об уходе своем заявил, а просто шмыгнул носом. Но я из бессознательного любопытства отделился от толкучки и переспросил его дружески: «Домой пойдешь?» Тогда он повернул ко мне лицо и, усиленно буравя глазами, как двумя сверлами, тихо ответил: «Да, ухожу. Здесь меня по-товарищески игнорируют, а дома по-родственному отчихвостят, но и по-матерински отогреют. Это лучше». Я едва не выпустил из рук руль велосипеда, который держал до того момента. Да, понимаю, фраза, мягко говоря, не историческая, да и вообще, глуповатая, но в уме дегенеративного от рождения типа такая не родится, как бы тот ни старался. Именно с той поры я негласно зачислил Юрку в ранг окружающих, что вызывают сдержанный интерес, однако еще долго, по меньшей мере три года, не находилось у меня ни времени, ни возможности узнать его лучше в более конструктивном общении. Лишь в некоторые дни, общее число коих можно счесть по пальцам, я наравне с остальными мог наблюдать представления из его пьяных фокусов, на которые он с каждым годом становился все более скуп. В большинстве же случаев мы видели его до угрюмого серьезным, изъяснявшимся односложно и как бы нехотя. В то лето, когда он оказался у нас в Анновке, о нем и вовсе не было ни слуху ни духу в течение нескольких месяцев до внезапного его появления, причину которого, как это ни парадоксально для деревенского порядка вещей, никому узнать не удавалось. В то же время никто не сомневался, что дело это темнее темного в самом худшем проявлении…

Наверное, я был первым из не имеющих отношения к случившемуся, кому он открыл все лично, а точнее – первым и последним. Дабы не испытывать более вашего драгоценного терпения, я сперва поведаю, что я узнал, а уже после – когда и как. Так вот. Дело в том, что Юрец, за неимением никакой более подобающей его тогдашнему возрасту альтернативы, вынужден был ютиться в одном жилище с родителями, плюс к тому – со старшей сестрой и ее трехлетней дочкой. Из всех членов этого отделанного под дружную семью сборища родной ему приходилась только мать; дочь его отчима жила со своей семьей отдельно, и ничто до времени особенно не тревожило Юркиного спокойствия, пока она, перебрехав в пух и прах с мужем, не слиняла к отцу, заодно – к его новой пассии и приемышу. Тот день наш герой запомнил надолго как в худшем смысле знаменательный, ведь ознаменовал он начало длительной черно-серой полосы в его домашней жизни. Юрец не мог и не желал ужиться с теми, в ком видел лишь незваных пришельцев, расстроивших его относительный покой ежедневной суетой своих мелочных забот, да он и вообще никогда не переваривал даже вид молодых семейств, не суть – полных или неполных. Сводная же его сестрица была, однако, не робкого десятка и, как и все матери, потерпевшие фиаско в налаживании супружеских отношений и ослепленные любовью к единственному отпрыску, считала смыслом всей жизни только благополучие ребенка, заставляя Юрку часто искать пятый угол. Да, она испытывала к нему взаимную жгучую неприязнь, и его общепризнанная неполноценность не только не вызывала у нее снисхождения, но и в разы обостряла самые враждебные чувства. Едва ли не каждый божий день она не забывала пригрозить во всеуслышание, что если по его вине что-то случится с ее Иринкой, он пожалеет, что на свет появился и тому подобное. У Юркиной мамаши такой оборот дел, как нетрудно догадаться, тоже привел к открытию в душе язвы ненависти, но за безысходностью ей всякий раз приходилось молча глотать тошнотворный ком горькой обиды. За все время их сосуществования она буквально в нескольких случаях самого невыносимого унижения давала волю переполнявшей ее отраве отчаяния и желания зла сыновьим врагам… Во всем этом аду озлобления была одна совсем невеликая, но все же отдушина, по крайней мере, в отношениях между Юркой и его нареченной племянницей. И отдушиной этой была горячо любимая ими обоими Алиска – трехцветный котенок, а точнее – молодая кошка, подобранная соседями, но часто заглядывавшая во двор Юркиного дома. Трудно это объяснить с позиции наблюдателя, но почему-то именно это маленькое животное лучше любого дипломатического искусства способствовало примирению (правда, кратковременному) враждующих сторон и созданию атмосферы добра и гармонии, когда двадцатипятилетний оболтус и маленькая девочка были вместе заняты возней с Алиской, будь то кормление или игра. Неизвестно, кто из двоих испытывал большую радость от этой ребячьей забавы, но, так или иначе, радость была написана на лице у обоих, пока один роковой день не расставил все по своим местам.