Читать книгу "Пионерская Лолита - Борис Носик"

И дорогу бесконечную свою,

Чтобы кто-то по-хорошему завидовал…

— Вот именно! — Тоскин даже вскочил с места, ибо здесь была разгадка художественной специфики времени. — «Выбрал, а не выдумал». Перед песенником лежал текст постановления, и этот шустряк-текстовик ничего не выдумывал (такое предположение было бы оскорбительным и для творца, и для человеческой фантазии), он выбирал из газеты пункты. И естественно, что вместе с пунктами к нему пришла газетная лексика, способ мышления, юмор. «По-хорошему», ах ты, падла…

— Ребята! — сказала Вера, — я вижу, что песню «Непоседа» знают все. Запомните, что это песня Яна Френкеля на слова Михаила Танича…

— Танич… — бурчал Тоскин, — это что же было? Натаныч. Или Танхумович. Непоседа — это прелестно. Это значит: беспокойные сердца, задумки, придумки… А ты… Кто ты? Ты просто завистник. Люди сочиняют простые и трогательные стихи для народа. В конце концов, лучше сочинять небольшие стихи за большие деньги, чем городить библиографический огород за девяносто рублей в месяц. А что такое твоя библиография…

— Все записывают, — громко сказала Вера, —

О славных делах добровольцев

В тайге, среди сопок и скал,

О честных делах комсомольцев

Поет молодой камчадал…

«Ну, послушай, какие честные стихи, — сказал себе Тоскин, — честные стихи о честных делах. Чуток примитивные, но, в конце концов, оговорено, что это поет молодой камчадал. Так что можно принять это даже за перевод с камчадальского. Рифма, правда, не новая, дежурная, но только одна, вторая же, право, недурна: скал — камчадал… Да, так припомним, что же случилось ночью, когда Танечка бросилась мне на грудь в ночном халатике? Что было?.. Ничего такого не было. Было ощущение тепла вот здесь, на рубашке…» Тоскин положил руку на рубашку, но почувствовал неуместное пробуждение плоти в другом месте. «Вот это уж совсем ни к чему, — подумал Тоскин, — придется смирять ее каким-то окольным путем…»

Он порылся в памяти. Повариха первой пришла ему на ум — недаром она все время тычет ему под нос свой бюст. Нет, нет, потом будет мерзко. Валентина Кузьминична с ее крупом тоже отпадает. Вот Вера Чуркина — прелесть, однако это все не так просто, она еще очень молода. О, извечная докука. Столько хлопот! Думать — и то обременительно… Тоскин привычно расстегнул верхнюю пуговицу брюк и опустил руку в промежность. И вдруг услышал тихий и робкий Танечкин голос:

В поселке, где к соснам прибиты скворешни,

Есть каменный дом небольшой.

Живет в нем совсем неприметная внешне

Девчонка с хорошей душой.

«Танечка, да, милая Танечка, — подумал Тоскин. — Тебе посвящается этот скромный холостяцкий акт любви. Ах, милая Танечка…»

Уж если влюбляться, пусть будет любимой

Девчонка с хорошей душой…

(А какие стихи! Истинный Асадов.)

Танечка кончила петь. Послышался монотонный голос Веры (что она, спит на ходу, что ли?):

— Запомните, ребята. Это была песня на стихи Игоря Шаферана. (Ах, какие стихи! Стыдитесь, Шатобриан! Браво, месье Шаферан!) А теперь нам надо выбрать что-нибудь боевое для открытия концерта. Что вы предлагаете? Так… Активности не вижу. Хорошо. Пишите:

Мысли пытливой нашей полет

В завтрашний день нацелен…

Упорно стремиться вперед и вперед

Учил нас великий Ленин.

И все вместе, ребята, припев:

Мечтать! надо мечтать!

Детям орлиного племени!

Есть воля и смелость у нас…

«А чего ты, собственно, хочешь? — спросил себя Тоскин. — Люди твердо стоят двумя ногами на почве реальной действительности, как говорил замполит в армии. Они создают свои шедевры под шум прибоя. И юные красотки с пляжа, раздеваясь у них в номере, благоговейно смотрят на машинку, стоящую на письменном столе… Жизнь дается человеку один раз, и надо прожить ее так… Вот они и стараются прожить ее так. Кто это, кстати, сказал? Горький? Островский? Да… Надо будет переодеть брюки…»

И здесь Тоскин вдруг услыхал Танечкин голос:

— Тут надо два раза, — сказала Танечка, — я хорошо помню. Я все песни Игоря Шаферана знаю. Тара-ра, ра-ра-ра, ра-ра-ра, ра-ра-ра. И так нужно два раза.

— Начали, — уныло согласилась Вера.

И они начали:

Та-ра-ра, ра-ра-ра, ра-ра-ра, ра-ра-ра.

Возможно, что есть замечательный парень,

Грустить одиноко он тоже не рад.

(Ах нет, все-таки Асадов произвел на них на всех неизгладимое впечатление. А Танечка — прелесть, какая чистота…)

Возможно, механик,

Возможно, полярник,

Возможно, строитель,

Возможно, солдат.

(А может быть, и тот, и другой, и третий — все по очереди, потому что традиций группового секса у нас, кажется, нет. Впрочем, это мне так кажется, поскольку я отстал, вот лежу и в неудобной позе…)

Та-ра-ра, ра-ра-ра, ра-ра-ра, ра-ра-ра.

И очень возможно, пути их сойдутся,

Что часто бывает на этой земле,

Возможно, в Одессе,

Возможно, в Иркутске,

Возможно, в Тамбове,

Возможно, в Орле.

Последний куплет окончательно успокоил Тоскина:

— Возможно, в каждом из этих центров культуры, да, да, все будет, милая Танечка, но не сегодня, не здесь, моя трогательная, пухло-нежная, моя воздушно-осязаемая, прелестная. Не здесь и не со мной… А сейчас надо будет пойти похвалить их. Как я выгляжу? Ничего. На все сорок с лишком. Чуть томно. Но ведь так и положено творцу. Я творил. Я отдал силы. Сам Шаферан, наверно, выглядит не лучше после создания своего бессмертного шедевра «Та-ра-ра, ра-ра-ра, ра-ра-ра…». Надо идти.

Тоскин вышел на крыльцо и в последний раз украдкой оглядел себя с ног до живота. Кажется, все в порядке…

* * *

На утренней линейке по правилам должен был присутствовать весь персонал лагеря. Вероятно, для того, чтоб начальство, окинув орлиным оком ряды, убедилось, что его личный состав готов провести еще один день пионерского отдыха в рамках дисциплинарного устава. Может быть, это имело и еще какое-нибудь, утилитарное или ритуальное, значение. Так или иначе, Тоскин еще в армии усвоил, что, кроме порядка и устава, есть еще традиции («У нас стало доброй традицией» — так начинают свои выступления даже очень большие начальники). И он постарался, чтобы его отсутствие на утренней линейке стало традиционным. Он брал на себя разнообразные и абсурдные поручения (чаще всего они исходили из самого высокого источника), чтобы во время линейки находиться где-нибудь в укромном месте — у себя в берлоге, под защитой Ф. М. Достоевского, в сушилке, за кустами, в овраге, даже в столовой. С него хватало и того, что он поневоле слышал из своего очередного укрытия надсадные команды вожатых, Славину неумеренную брань по поводу строевой выправки малолеток и их дисциплины, его полулегальные затрещины, а также воспоминания начальника, торжественные клятвы, заклинания, стихи, истеричные звуки горнов и нервную барабанную дробь при поднятии флага. При всей своей терпеливой беспринципности Тоскин был в некоторых вопросах все еще довольно нетерпим. Ценой некоторых материальных и моральных лишений он ухитрялся проводить свою жизнь в стороне от главного направления классовой борьбы, и, живя так, он с каждым годом все более убеждался, что теряет совсем немного (даже в сфере вожделенных, но скудных благ). Поэтому он иногда задавался вопросом, что же побуждает его сограждан к столь активному жлобству? И приходил к неизбежному выводу, что сограждан влекут не одни только выгоды. Чаще их подводит собственная активность, избыток энергии, направляемой в наиболее доступное русло. Граждане не виноваты (или не так уж сильно виноваты) ни в своей активности, ни в том, что единственно доступное русло именно таково. И все же созерцание Славиного жлобства, начальственного слабоумия, напыщенных ритуалов и климактерической педагогики Валентины Кузьминичны оставалось для него тягостным. Тоскин отважился даже однажды сказать об этом безответной Вере Чуркиной.