Читать книгу "Загул - Олег Зайончковский"

– А теперь, – объявляет Надя, – мы пройдем в спальню, где Почечуев отдыхал и где скончался. Кровать, на которой это случилось, подлинная.

Кроме дуба и Главного дома беглому наружному осмотру подвергаются некоторые другие усадебные строения. Бывшая людская, где и теперь обретается музейский плебс: лесопарковый отдел и милиция; бывший гостевой флигель, в котором разместился директор Протасов со своим многочисленным штабом; и бывшая конюшня, впоследствии надстроенная, где сейчас располагается отдел советской литературы, временно выселенный из-за угрозы обрушения. Заканчивается экскурсия напротив усадебной церкви Спаса Нерукотворного, подле которой под скромным белокаменным крестом писатель Почечуев погребен.

Но могила классика не возбуждает в посетителях такого любопытства, как мебель в Главном доме; их головы уже перегружены культурной информацией. Сейчас Надя простится с ними и отправит их самостоятельно гулять по мемориальному парку. Разбитый над речкой старый почечуевский парк больше напоминает лес, чем парк, но этим он и хорош. В нем все безусловно подлинное: и вековые деревья, и птицы, поющие высоко в кронах, и воздух – стоячий, крепко пахнущий хвойной прелью. Пусть посетители погуляют; на то здесь и парк, чтобы люди гуляли. Все равно – не найти им в своих прогулках Надиного заветного родничка.

Про это место молчит методичка и не сказано ни в одном путеводителе. В самой старой, глухой части парка, где сосны стоят доисторической величины и где что ни дуб, то почечуевский, – там, замаскированный в лесном подшерстке, занавешенный паутиной, прячется маленький сырой овражек. И даже в полную сушь по дну овражка беззвучно скользит тоненький ручеек. Путь его недлинный: начало он берет в земляной чаше размером не больше банной шайки, а через тридцать метров впадает уже в речку, которую саму-то едва разглядишь в прибрежных кустах. Ручеек прихотлив и ломок: наступи ногой – и стеклянная струйка расколется, а после уже не найдет своего русла. Но есть у ручейка защита: деревья, обступившие овражек, крепят корнями водоносную почву и прячут ручеек от посторонних глаз. Наденька держит это место в секрете.

Группа тепло прощается со своим экскурсоводом. Эти люди больше не увидят Надю, но надолго сохранят в памяти ее образ.

В хорошем настроении неспешным прогулочным шагом возвращается она в Главный дом. Когда Надя войдет в отдел, Кронфельд оторвется от научной работы и скажет: «Наденька! Что бы мы без вас делали!» Ей станет приятно. Так легко, с приятностью день и продолжится. В промежутках между экскурсиями Надя будет, например, выписывать в помощь Кронфельду нужные цитаты или просто вести за чаем содержательные разговоры. А вечером начальник уложит книги и рукописи в свою холщовую стильную сумку и попрощается. «Пока!» – скажет он всем, и в том числе Наденьке, хотя она знает, что Кронфельд будет ждать ее в парке на лавочке. Вот уже месяц, как она ходит с работы пешком.

Отбивная на ужин (продолжение)

– Время, однако… – сказала Надя вслух, и в голосе ее прозвучало легкое беспокойство.

Какое время она имела в виду? То, что показывала микроволновка, не совпадало со временем, которое высвечивалось в плите, хотя, впрочем, расхождение было несущественное. Даже с учетом погрешности приборы были едины в главном: минимум полчаса уже, как Нефедову полагалось быть дома. Но может быть, Надя упомянула время в более широком смысле. Она ведь стояла, приводя себя в порядок, перед зеркалом, а именно в такие минуты время является женщине в своем философском качестве.

Надя со временем не кокетничала – она сражалась с ним в честном бою. Хотя какой же это был честный бой – в лучшем случае организованное отступление. Ну а могло ли быть иначе, если весь Надин малокалиберный арсенал умещался на полочке в ванной да еще частично в прикроватной тумбочке.

Время шло; с небольшими вариациями, но оно шло и в микроволновке, и в плите, и в наручных Надиных часиках. Победить его лишь однажды смог советский электронный будильник, кем-то подаренный Нефедовым на свадьбу. Этот будильник остановился в первые же дни их совместной жизни и, сколько его ни трясли, больше так и не пошевелил стрелками. Может быть, он хотел до бесконечности продлить Нефедовым их медовый месяц, но это, конечно, было бы утопией.

День в музее (продолжение)

В Главном доме Надя ныряет под веревочку с предупреждающей табличкой и по служебной лестнице поднимается в мезонин. Однако там на ее пути возникает неожиданное препятствие. Коридор мезонина перегорожен большим письменным столом. На этом столе, явно взятом из музейных запасников, сидят, тяжело дыша, Питерский и его племянник.

– Ай-яй-яй! – говорит Надя. – Стол-то мемориальный!

– Это не страшно, Наденька, – снисходительно улыбается Питерский.

– Мы ж его не домой воруем, – поясняет Шерстяной.

– Он из той мебели, что после пожара осталась.

Зав «мемора» говорит о пожаре, случившемся в почечуевской усадьбе еще в двадцатых годах. Те артефакты, которые тогда не сгорели полностью, ждут реставрации до сих пор, сваленные как попало в фондах. Приглядевшись, Надя замечает, что у стола действительно один край обуглен.

Отдышавшись, дядя с племянником снова берутся за стол с противоположных концов.

– Взяли?

– Взяли…

Край столешницы вдруг отрывается от тумбы, и стол обрушивается на пол.

– Что здесь происходит?.. Что за тагагам?..

Одна из дверей в коридоре приотворилась, и из нее показывается женская босая ножка; выше появляется заспанное лицо.

– Тише, пожалуйста! Здесь люди гхабо-отают! – томно негодует дама, однако, увидев Питерского, быстро исчезает.

– Что?! Я вам, р-работнички!.. – злобно рычит Питерский. Он раздосадован поломкой стола.

Шерстяной хихикает.

Грассирующая особа – это подчиненная Питерского, сотрудница меморотдела. По должности она методист, а по фамилии Попа. Фамилия обыкновенная молдавская, но женщина хотела бы поменять ее на фамилию мужа. К сожалению, мужа у нее нет; Попа несчастлива в любви – быть может, оттого, что она существо слишком возвышенное. Склад души у нее поэтический, между тем как с прозой у Попы дела обстоят неважно. Она пишет высокопарные, но пустые методички, судя по которым Почечуев только тем и занимался, что почивал в разных местах либо сиживал. Это, наверное, потому, что Попа сама любит сиживать, а особенно почивать.

Но вот наконец-то Наде удается попасть в свой отдел. В комнате, где и следа уже не осталось утреннего застолья, находятся двое: Кронфельд и Живодаров, приехавший сегодня раньше обычного. Оба не замечают парящего в углу электрочайника – первый потому, что всецело погружен в работу, второй – в силу особенностей своей психики. Живодаров знающий экскурсовод, но месяца по три в году он проводит на излечении в психиатрической клинике. Диагноз его в точности неизвестен – то ли шизофрения, то ли психопатия, а может быть, то и другое вместе. Во всяком случае он умеет произвести впечатление на музейных посетителей. У Живодарова черная как смоль борода и внешность оперного злодея; когда он рассказывает о Почечуеве, взгляд его прямо-таки сверкает.