Читать книгу "Крутые мужики на дороге не валяются - Катрин Панколь"

— Мне нравится, когда ты красивая, дочка.

Я улыбаюсь, стиснув зубы, чтобы не зареветь. Нос чешется от влаги, сердце разрывается от нахлынувших воспоминаний. Я вижу себя маленькой девочкой, которая считает себя королевой, потому что ее отец без конца повторяет, что она самая красивая, самая сильная, самая умная, самая смешная. Гордо выпятив грудь, она плывет по жизни, как царица. Комплименты отца поднимают ее над землей подобно ковру-самолету. Она парит в воздухе и вдруг натыкается на доктора Мудара. Лицом к лицу сталкивается со смертью. И ковер-самолет с грохотом падает на землю.

— Как же ты хороша, девочка моя, как же ты хороша!

Я встаю, прижимаюсь носом к оконному стеклу, чтобы Он не видел, как слезы смывают тушь, и, придерживая пальцами поплывшие ресницы, бормочу:

— Надо же, какой вид…

Прислонившись к окну, я пускаюсь в рассуждения о торжественном убранстве осенних деревьев, мерно падающих листьях, величавых движениях подъемного крана на ближайшей стройке, о том, что идиллия за окном похожа на оживший классический пейзаж. Я пытаюсь говорить спокойно и четко, слежу, чтобы подбородок не трясся, а плечи не дрожали. Он перебивает меня и просит присесть на кровать.

Я снова напяливаю веселую улыбочку, проглатываю застрявший в горле комок, вытираю размазавшуюся тушь, делаю глубокий вдох и сажусь. Конечно, лицо у меня малость покраснело, но в целом вид безупречный. Я готова поддержать невинный разговор на посторонние темы: «Как поживаете? Что у вас новенького?» Я сижу прямо, прижавшись к спинке стула, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди.

Он тоже приводит себя в порядок, приглаживает рукой волосы, поправляет одеяло и кладет поверх него свои удлиненные кисти с округлыми прозрачными ногтями, а потом, глядя прямо на меня, бросает как бы между прочим:

— Так ты в курсе?

— …

— Ты уже все знаешь и скрываешь от меня. Нехорошо, дочка.

— …

— У меня рак, девочка. Я это знаю. И знаю, что ты была у этого Ненара. Я же не идиот… Ты ведь была у него на приеме?

Он продолжает в упор смотреть на меня, и я отвожу глаза, тупо разглядывая носки ботинок. Если я сейчас солгу, ничем хорошим это не кончится.

— Я не хочу, чтобы другие знали, — продолжает Он, — и не желаю видеть у моей постели плакальщиц. Скажу еще твоему брату, а больше — никому. Я все предусмотрел. Придешь завтра вечером, запишешь за мной, сам я писать не могу.

Он кивком указывает на левую руку.

— Вот. Да не плачь ты. Я так просто не сдамся. Мы еще посмотрим, кто кого отымеет.

Я послушно киваю. Молчу. Губы дрожат. Я сжимаю его безвольную руку. Он глядит на меня с ухмылкой:

— Не реви. Тебе это не идет.

Правила игры снова задает Он.

В тот памятный день Он не позволил мне плакать. Он вообще не разрешал мне плакать. Я должна была соответствовать высокому образу дочери, который Он создал.

Дама на скамье впереди молится, крепко сжимая сумку. Завершив молитву, она встает, все так же не выпуская сумки. Последний раз преклонив главу и осенив себя крестным знамением, она направляется к выходу. Я слышу, как скрипят ее каблуки: крип-крип. Опять я одна, все меня покинули.

Не надо было сюда заходить. В таких местах никуда не спрячешься от тоски. Эта ангельская тишина, это благолепие будто специально придуманы, чтобы толкнуть вас в Его объятия. Жертвенный огонек у алтаря призван повергнуть вас в глубокое смятение, чтобы, отринув все бренное, вы прямиком устремились к Нему. Спорим, я его сейчас вырублю? Бога больше нет! Эта новость непременно появится на первой полосе «Нью-Йорк Пост». «Бог сбежал. Вчера вечером в Невелсонской часовне туристка из Франции…» Я разом заткну за пояс Фрейда и Ницше. Америка резко полевеет. Рейган со своими жуликоватыми религиозниками отправится в тюрягу, а Нэнси эффектно покончит с собой, в изысканном красном костюмчике прыгнув на колючую проволоку…

Похоже, я начинаю бредить. Пора сматываться. Еще две минуты, и я вправду загашу жертвенный огонь. Сейчас со мной случится приступ истерического смеха. Нечто подобное произошло, когда хоронили папу. Я все время смотрела на священника, который подбородком едва не касался алтаря и разводил руками, будто плавал баттерфляем. Чтобы отстоять мессу, ему пришлось обуть ботинки на высокой платформе. (Спасибо, Господи, что сотворили меня карликом, дабы я мог лучше Вам служить.)

На улице резкий свет бьет мне прямо в глаза, и я начинаю моргать. От шума закладывает уши, но я уверенно занимаю свое место в толпе, которая на полной скорости несет меня прямиком к смерти.

Я чертыхаюсь, и это меня взбадривает. Помогает оттолкнуть липкую, хлипкую боль.

Это мой любимый прием. Немножко злости, чуть-чуть ядовитой ненависти — и горя как не бывало. О, душеспасительное ехидство! Главное — выбрать врага. Удобную мишень, в которую одна за другой вонзятся наточенные стрелы.

Каблуки проваливаются в асфальт, и я распаляюсь еще больше. Даже асфальт здесь не умеют класть по-человечески. Экономят на гудроне так, что от каждой проезжающей машины содрогается все тело, набойки на туфлях приходится менять каждые две недели. Набойщики процветают на каждом углу. Местные жительницы давно научились с этим бороться: напяливают кроссовки, прыгают из автобуса в метро, из канавы на тротуар, а войдя в офис, переобуваются в легкие туфельки. По улицам снуют полчища бизнес-леди, которые, вооружившись непременными кейсами, бодро пружинят на каучуковых подошвах. Кроме кейса этим милым дамам необходимы: бежевый или темно-синий пиджачок; юбка, прямая или годе; блузка с высоким воротником; сэндвич в пластиковой упаковке, чтобы обедать, не покидая офиса; подмышки со стойким запахом дезодоранта и суровое выражение лица в сочетании с кокетливым макияжем — верный признак того, что у дамы все в порядке, все эмоции под контролем. Что может быть опаснее эмоций в этом деловейшем из миров! Эмоции повергают людей в сомнения, заставляют топтаться на месте, теряться в догадках, ломать голову. У настоящих победителей мозг не обременен извилинами: присутствует одна, совершенно прямая.

Найковые леди с нарисованными лицами и фальшивыми улыбками гордо шагают вперед к намеченной цели: преуспеть.

Гнев уже близок к точке кипения, направление мысли уточняется, призрак папочки остается позади. В этой стране никто и ничто не мешают вам злиться, не пытаются укротить вашу ярость и направить отрицательную энергию в мирное русло. Она раскаленной лавой выливается наружу. Здесь все открыто, все однозначно. Буйные беснуются, рецидивисты стреляют, лимузины сверкают. Никто не прячется.

Я ускоряю шаг, чтобы злость не унялась. Ищу в толпе подходящую найковицу, присматриваю одну, потом другую, до безобразия деловую, демонстративно пышущую здоровьем. Разглядываю ее, взвешиваю, переворачиваю так и этак и пристраиваюсь сзади, собираясь излить на нее скопившийся яд.

Главное — не свернуть на полпути, не выпустить жертву из рук в порыве рассеянности или в приступе гуманизма, и я мысленно леплю на ее круглый зад тощие ягодицы Маржори, подруги Бонни Мэйлер. Маржори прониклась ко мне внезапной симпатией, по крайней мере, мне так казалось. Трудилась она на Уолл-стрит. Обнаружив в своем ежедневнике окно, приглашала меня на обед. Рассказывала, что они с Олли, то бишь с мужем, ворочают миллионами долларов. Как подобает француженке, я быстренько в уме переводила эту сумму во франки, и голова у меня шла кругом. Записывай, старуха, записывай. У нас во Франции такого не встретишь. Бабец в кроссовках и с девичьим румянцем, годовой доход которой превышает бюджет министерства образования![9]Я засыпала ее вопросами. Она олицетворяла для меня великий финансовый гадюшник, мир, где правит прибыль, этот беспощадный пронырливый божок.