Читать книгу "Тайные знаки - Александра Сашнева"

— А у тебя бывают видения, галлючинации. В общем то, за чем совершают наркотические трипы. У вас, художников есть странное свойство видеть то, чего нет на самом деле. Я бы никогда не смог придумать ни одной картины.

— Ну-у… — протянула Марго задумчиво. — А кто знает, как все на самом деле?

Повернув в кривой переулок, Жак заглушил машину около заборчика увитого диким виноградом. Во дворе, в глубине еще по-зимнему пустого редкого сада возвышался на холме розовый четырехэтажный дом. К подъезду вела чистенькая, закатанная асфальтом дорожка. Мимо кипариса и еще трех высоких деревьев, подле которых были две голубые скамейки и кружевной соломенный столик. А рядом куча песка, в которой валялись брошенный на бок трехколесный велосипед и синий резиновый мячик.

— Мирная пейзанская картинка в центре Парижа, — усмехнулся Жак, открывая багажник и вытаскивая обе связки холстов. — Говорят, тут еще остались виноградники.

Одну пачку Жак взял сам, вторую дал Марго.

— Вот сюда, — сказал он и распахнул чугунную калитку.

Марго прошла несколько шагов следом за галерейщиком и остановилась около игрушек. Они выглядели давно заброшенными. Но почему их никто не убрал?

— Здесь играют дети? — спросила Марго и шагнула на песок.

Из-под под «бульдога» выкатились три черных кубика для игры в кости. Марго наклонилась и подняла их. Кубики были теплые Нагрелись на солнце.

— Не знаю, — оглянулся Жак. — Наверное. Хотя вряд ли. Эти игрушки лежат тут так все это время. Если бы ими играли дети, все постоянно бы изменялось.

Марго сжала в кулаке кубики и подумала, что если так, то она может взять кубики себе.

Жак колдовал около домофона, и Марго воспользовалась моментом, чтобы оглядеть двор.

Острые зеленые стрелки травы пробивались из-под ковра палых листьев. Ветер с осторожным шорохом пошевеливал сухие трубочки, точно хотел разглядеть получше. Чуть поодаль, за живой изгородью стриженной туи, в небо острым темно-зеленым пиком вонзался кипарис, а еще дальше — там, где двор спускался с холма в ложбину — росли странные деревья, в подвижных ветках которых висело несколько зеленых шаров, похожих на перекати-поле.

— Не отставай! — оглянулся Жак. — Успеешь налюбоваться! У тебя будет, как минимум, месяц!

— Тут очень тепло! — сладко щурилась на солнце Марго и поспешила к подъезду. — В Санкт-Петербурге совсем не так. Там в это время снег и холодно. И облака. Все время облака. А если солнце, то еще хуже, потому что становится совсем морозно.

Было странно говорить по-французски. Будто понарошку. Будто Жак только прикидывается французом, а на самом деле по-русски ему все равно проще и понятнее. «Понарошку…» — Марго мысленно повторила слово, одновременно напоминавшее и Петрушку в вертепе, и матрешку, и Чебурашку, и глагол «рушить», и таило в себе что-то зловещее. Люди многое делают понарошку. Рыжин понарошку продырявил голову Чернухе, Валентин понарошку завалил Кошу на диван; понарошку убили Чижика; понарошку разбилась Муся, и в могилке на засыпанном снегом кладбище Муся лежит понарошку. Задернуть занавес и сказать, что спектакль закончился, а теперь они все друзья, и пойдут пить чай с тортиком.

— Я был в России. — Жак улыбнулся и добавил на ломанном русском. — Колодно.

— А что это за деревья такие странные? — спросила Марго, поднимаясь за галерейщиком по лестнице. — Почему на них зеленые клубки?

— Это омелы. Паразиты. Они растут на деревьях. Хотя друиды считали их священными растениями, символом бессмертия. Но, возможно, паразиты только и бывают священными и бессмертными.

Жак кокетливо ухмыльнулся.

— Наверно, — задумчиво согласилась Марго и почему-то вспомнила далекий сибирский городок, по крыши заваленный снегом холодный и унылый…

…для двух последних вагонов перрона не доставало. Отец первым спрыгнул на пахнущую битумом и вагонами насыпь, выгрузил чемоданы, принял свертки с близнецами, за ним спрыгнула мать. Поезд тронулся, Лизонька Кошкина заорала в ужасе, представив, как уезжает одна в неизвестную даль. Она проехала одна всего несколько метров и в испуге кинулась на промасленные камни насыпи, не дождавшись бегущего за ней отца. На земле Лиза в глубочайшем шоке замерла — весь ужас человеческого одиночества навалился на нее черным осенним небом. В ту ночь Марго стала одна. Ее отругали за испачканную куртку, но она не обратила особого внимания. Точно поезд сдвинул между ней и семьей волну пространства. Она осознала это самостоятельным детским умом, а также смирилась с тем, что никто не сможет отныне облегчить для нее тяжесть этой тайны.

Все время, прожитое в этом неприветливом городе получились похожим на ту осеннюю ночь. Пронизывающий ветер, холодный колючий снег, рассекающий в кровь щеку и онемевшие губы — было первым, что вспоминалось, поскольку чаще всего там была зима. Длинная холодная зима. И бесконечная дорога в школу, из школы. Лизка сильно завидовала старшей сестре Верке, которая осталась жить с бабушкой. У Верки был другой отец, не тот, что у Коши и близнецов. Верку жалели, но Лизавета хотела бы с ней поменяться местами и даже написала пару слезливых писем бабушке и самой Верке, но ответ пришел только от бабушки. Верке было некогда. У нее уже были почти взрослые заботы — ей было уже четырнадцать. Бабушка прислала варенье к Новому году и ящик с игрушками. До этого Кошкиной удавалось видеть новогодние игрушки только на общественных елках. Пораженная загадочным блеском разноцветных шаров, странных фигурок и заморских фруктов, Кошкина тайком лазила под кровать, где стоял ящик, и, приподняв крышку, подолгу любовалась.

В тот же год у них в доме впервые появилась маленькая новогодняя елочка. И, хотя елок на улице было завались, к этой пахнущей красавице Кошкина испытала почти непереносимую страсть. Лиза изо всех сил старалась получше нарядить деревце, а когда отец накинул на елку самодельную гирлянду из десяти лампочек от подвального фонаря (которую Кошкина красила полдня гуашевыми красками в четыре цвета: красный-желтый-синий-зеленый), она пришла в состояние близкое к трансу. В этот день Коша поняла, ради чего стоит жить и терпеть муки. Ради того, чтобы сидеть под елкой, смотреть на загадочные тени на стене и нюхать свежий запах смолы.

В тот же год Кошкина Лиза пошла в школу.

Мать вручила дочери несколько обтрепанных гладиолусов (на хорошие не было денег) и по дороге на работу довела до большого четырехэтажного здания, где уже стоял шумный детский гомон. Подведя Лизку к учительнице, старшая Кошкина сказала:

— Ну все! Помнишь, как идти домой? Веди себя хорошо. — И, оставив на щеке дочери торопливый поцелуй, устремилась на работу.

— Мама! Мама! — закричала Коша, объятая ужасом, и побежала следом.

Но не догнала.

Так началась школьная жизнь Лизы. Впрочем Лизой ее никто не звал, звали Кошкой и Кашей и все остальное в рифму.

С утра быстро сделать письменные (устные можно на перемене), погладить форму, потом в больницу на прогревание и в школу. И так каждый день. Прогревание было обязательным — без него Кошу одолевали непрерывные густо-зеленые сопли или кашель, который проходил только летом. Она посещала все кабинеты поликлиники по кругу, начиная в ноябре с УФО, переходя в декабре на УВЧ, в январе — на электрофорез, в марте снова на УФО и так далее…