Читать книгу "Шестой моряк - Евгений Филенко"

Меня никогда не просили ни о чем похожем. Я мог только мечтать о том, чтобы передать кому-то малую толику бремени своих воспоминаний. Но не предполагал, что стану делать это, будучи заточен в одеревеневшем теле копьеносного сотника-изверга, которого употребляет полоумная девчонка королевских кровей.

Но другой случай мне вряд ли представится.

Может быть, делясь своей памятью, наконец я научусь забывать...

— Вот, послушай, — начинаю я. — Давным-давно, в одном из прежних миров, кажется — даже в самом первом, жил король, которого звали Гумаукт. Мы же назовем его Гумаукт Третий, поскольку отец его был Гумаукт, и дед его тоже был Гумаукт. На самом-то деле королем его никто не величал, потому что он был не человек, и вообще не сходен был ни с чем, что вы, люди, можете себе вообразить, а властный титул его звучал как «Глаз Вихря». И у него была дочь, которую звали, естественно, Гумаукта. Дочь была совсем юная, а окружали ее большие, грубые и громогласные существа, которым некогда было с ней возиться. Даже отцу не было до нее дела. Целыми днями... хотя и дней-то в ту пору, можно сказать, и не было... крошка Гумаукта была предоставлена самой себе. И был при дворе... если это можно было считать двором... некто, кого вы, люди, наверняка называли бы колдуном. В том мире все по вашим меркам были могущественными колдунами, но этого за его безмерную магическую силу почитал даже король Гумаукт Третий. Имя колдуну было Гумаульф... ты можешь заметить: никакого разнообразия, но это не так. Самые созвучные для твоего слуха имена на языке того мира казались совершенно различными. Оттого-то я и вынужден самым нелепым образом нумеровать Гумауктов, чтобы хоть как-то разбирать их, а тогда все короли были Гумауктами, но у каждого было свое имя. Однако же речь не о том, а об игрушке, которую сострадательный колдун подарил принцессе Гумаукте, чтобы немного скрасить ее досуг...

Она почти не слышит меня. Трудится, старается изо всех сил, но дерево есть дерево, даже если обработано в форме человеческого члена.

Осторожно, чтобы не спугнуть, начинаю ей помогать. Увлеченная своим занятием, Аталнурмайя даже не замечает, что дерево ожило, что мои руки сомкнулись на ее бедрах, что мое тело с пылом и охотой отзывается на всякое ее движение...

Наконец, она получает то, что хотела.

— Как тебе это удалось, Скользец? — шепчет она. — Как ты заткнул своей булавкой мою пещеру?

— Не льсти себе, Небесница. То, что ты называешь пещерой, всего лишь мышиная норка. И вспомни: шершень мал, но больно жалит...

— Это все еще ты, Скользец?

— Разумеется, я. И всегда был я. Когбосхектар до сих пор оглушен твоим заклинанием и в дело не годится. Забудь про него. Забудь навсегда. Больше ты его не увидишь.

Она подбирает накидку и неверными движениями, словно пьяная, закутывается в нее.

— Делай то, что должен, демон. Ступай своей дорогой. Я разыщу тебя в любом обличье.

На пороге я задерживаюсь. Мне снова приходит в голову навязчивая мысль, что Аталнурмайя должна кое-что знать об исчезновении своего отца. Уж слишком она спокойна и занята собой в то время, как ей полагалось бы убиваться, заламывать руки и обливаться слезами отчаяния.

Но ведь это легко проверить. Еще одно Измещение — чтобы рассеять все подозрения.

А если она ничего не знает? Если она и вправду такова, как есть, и нет резона требовать от нее того, на что она не способна? Любила ли она своего отца настолько, чтобы страдать из-за его пропажи?..

Словно ощутив мои колебания, она обращает ко мне свое лицо, слабо освещенное призрачным огнем светильника. Спокойное лицо, спокойные глаза, не выражающие ничего, кроме уверенности в своей правоте. Холод ночного металла...

Я затворяю за собой дверь каморки, так ничего и не решив для себя.

Что ж, каждому — своя дорога. По сумрачным лабиринтам королевского дворца я влачу на себе оцепенелое тело Когбосхектара Без Прозвища к тайнику с личным знаком нанимателя. Быть может, этот знак подскажет мне, где искать новое тело...

Струя бледного пламени в лицо.

Опять магия. Да не обыденная, какую использует самый распоследний раб, чтобы развести огонь и поджарить на вертеле кролика, а боевая, и хорошо заточенная. Ненавижу все эти колдовские штучки! Перевешал бы всех колдунов, да не за шею и даже не за ноги, а за то, что оборвется у них прежде всего!..

Отшатнувшись, получаю тяжелым по затылку. Ну, меня такими гостинцами не проймешь, и не такие плюхи хватывал, и окованными дубинами, и двухсаженным копьем, и верблюжьим копытом. Покачнувшись, тяну кинжал из ножен. Сейчас начну резать насмерть всех подряд, и только последнего не дорежу, сберегу для дознания, и потому резать буду медленно и ремнями...

В голове взбухает и лопается пузырь синей воды. Это не удар — ударом меня не вырубишь. Это снова магия. Странно было бы ждать, что, применивши магию единожды, не применят дважды.

Кажется, глаза закрываются на короткое мгновение, и сразу же открываются. Но я уже не в дворцовом коридоре, а в какой-то гнилой темнице. Быть может, даже и в Узунтоймалсе. Сижу вбитый в узкое, не про мою задницу, дубовое кресло, прикрученный к нему по рукам и ногам. А в голове все еще плещется и бликует проклятая синяя водица.

— Кляп уберите, — командует Лиалкенкиг по прозвищу Плешивец.

Плешь у него действительно всем плешам плешь: будто кто взял и шмякнул ему на череп морского моллюскаосьминога, а когда тот присосался как следует, отодрал его вместе с волосней. Известное дело, с магией шутки плохи, магия колдуна метит...

Едва только уста мои обретают способность производить звуки, как тотчас же производят, и в изобилии.

— Что же ты, сучье стерво, творишь?! — ору я, с трудом втыкая человеческие слова в густую солдатскую ругань. — Сын шакала, отец шакала и любовник шакала! Дерьмо носорога, обожравшегося дристогонных колючек и охлебавшегося болотной жижи! И не простой болотной жижи, а самого мерзкого болотного цвета и запаха, какой только бывает, если не тревожить болото триста лет кряду! А если и потревожить, то лишь затем, чтобы выпорожнить туда зараз триста золотарных обозов, которым не нашлось места в Охифурхе по причине невыносимого духа, ибо они были вывезены из солдатских нужников после того, как все мечники королевства обхавались кислого козьего молока и прославились одновременно! И самому нагадить сверху! Плод греха пьяной гиены и полусотни дикобразов, нанюхавшихся горелой травы крраднчупффн! И, коли уж на то пошло, водивших хороводы при полной луне и состязавшихся в меткости кидания игл в голый зад богохульника! Последний в помете выкормыш двенадцатисосчатой свиньи, которая блудила со всеми дикими кабанами Руйталирии! И не просто блудила, а блудила с наслаждением и задарма! Нерадивый подмастерье бездарного говночерпия при выгребных ямах Охифурха, изгнанного с должности за любовь к дерьму! Приживала при самой старой из потаскух Веселого квартала, неспособный к мужским делам из-за тридцати лет беспрерывного членодоения! Внук потаскухи, сын потаскухи и отец потаскухи! И, коли уж на то пошло, дед потаскухи! Пожиратель жареной козлятины и поглощатель кислого молока! И кислой сметаны! И кислой сыворотки! И всего кислого, что может быть произведено козой и скиснуть! И не простой козой, а самой блохастой козой из всех блохастых коз королевства и сопредельных земель! И не просто скиснуть, а свернуться и завонять! Вор, укравший саван собственного отца, лежанку собственной матери и погремушку собственной дочери! А затем всё это продавший за полцены! А вырученные гроши проблудивший в самом гнусном и затхлом из всех блудилищ, по сравнению с которым распоследняя дыра Веселого квартала покажется чертогами Хумтавы! Клятвопреступник, выпертый из клана клятвопреступников за страсть к лжесвидетельствам! Дерьмо, прозванное дерьмом за вид дерьма, цвет дерьма и запах дерьма! И, коли уж на то пошло, за вкус дерьма! И, коли уж не скупиться на слова, за вкус дерьма носорога, обожравшегося дристогонных колючек и охлебавшегося болотной жижи!.. На кого же ты руку поднял?! Думаешь, спеленал меня, так я вовек не распеленаюсь?