Читать книгу "Фактор Николь - Елена Стяжкина"

Когда бросала есть, я ходила в супермаркеты – смотреть на мясо и сосиски. Не сказать, что я люблю сосиски, но именно с ними почему-то больше всего хотелось зайти и поздороваться. И если в колбасном я всегда разговаривала с продуктами, то в хлебном – просто вдыхала запахи. Кондитерских отделов я обычно сторонилась. Там у меня кончалась воля.

Еще, когда бросала есть, я покупала себе много кулинарных книг и рассматривала еду. Гладила глянцевые страницы и радовалась, что кому-то можно.

В лаборатории педагогического эксперимента я радовалась за доцента Андрееву Ларису Юрьевну.

– Мою дочь в третий раз бросил муж, – сказала она.

– Ужас. – Я содрогнулась. В третий раз. Система. Хуже некуда.

– Да, – согласилась Лариса Юрьевна. – Я сказала ей: «Давай купим обувь!»

Брошенная, доцент Андреева, вероятно, чувствовала себя босой.

– Она сказала: «Давай!» И знаешь, что я заметила, Оля?

– Что?

– У нас с девочками очень много летней обуви. И почти нет демисезонной. Большой дефицит сапог. Вероятно, чаще всего нас бросали в теплые погоды.

– Или возвращались – в холодные, – сказала я.

– Я тоже думаю, что он вернется. Сволочь такая!

– Зато теперь, когда он вернется, у вас будут сапоги.

Лариса Юрьевна хотела заплакать, и я готова была ей помочь. Но только в рамках педагогического эксперимента, за железными дверями небольшой аудитории, в которой можно было курить, хранить самое дорогое – сейф – и любоваться компьютерами. Студентов мы сюда не водили. Зачем? Наш эксперимент широко шагнул за пределы аудиторий. Он идет маршем. Мы едва поспеваем за ним.

Мы выпускаем учителей. А они продают диски, служат администраторами в ресторанах, выходят замуж, устраиваются в рекламные агентства, организовывают строительные фирмы, ставят цеха по производству пластиковых окон и кроликов (отдельно окон, отдельно кроликов). Наши выпускники содержат парикмахерские для собак и людей, производят мороженое, депутатов городских собраний, кино, моду и биодобавки. Наши выпускники – везде. Эксперимент удался настолько, что наш заведующий, профессор Кривенко, пробил Совет по защите диссертаций. Пока – кандидатских. Потому что готовить таких специалистов, каких готовим мы, – это таки Наука. Только пока она без названия… И условно-досрочно считается педагогикой.

Через неделю после свадьбы он сказал:

– Здесь жить нельзя! Здесь никогда нельзя было, есть и будет жить.

– Ты как-то неграмотно построил фразу… Я думала, что он просто получил стипендию, сходил в магазин, обнаружил там отсутствие бутербродного масла, супового набора, колбасы, бычков в томатном соусе и даже картошки и… расстроился до полного космополитизма. В начале девяностых именно магазины были питательной средой для размножения этих бактерий. Или космополитизм – это все-таки вирусное? Или даже генетическое?

Мне хотелось бы думать, что нет. Пусть будут виноватыми прилавки, похожие…

Я не знаю, Кузя, на что похожи эти прилавки. Я не смогу тебе это объяснить. Они были пустыми, но хранящими запах и жирную пленку. Если бы совсем голод, их можно было бы вываривать. И получился бы бульон.

Это длилось недолго. Года два. Может быть, три…

К нам в гости тогда ходила кошка. Стучала в дверь лапой (все равно у нас не было звонка). Культурно проходила на кухню и садилась возле холодильника. Дурочка. Стратегические запасы – спички, крупа, соль и консервы (две банки) – хранились у нас в шкафчике возле мойки.

В тот день у нас были котлеты. Четыре штуки. Я едва сдерживалась, ожидая, пока он придет домой. Так это я – у меня тренированная воля и любовно сделанное чувство собственного достоинства. Я умею сдерживаться месяцами. (Потом я тебе скажу: «Я сдерживалась всю жизнь!» Но пока – врать не буду.)

Вместо обычного «здрасьте» кошка грозно рыкнула, прыгнула из коридора прямо в сковородку, стащила котлету и сбежала, даже не закрыв за собой дверь.

Больше она к нам не приходила. Или ей было стыдно, или она умерла. Но если умерла, то от счастья.

Котлеты, Кузя, – это большое счастье.

– В этой стране жить нельзя. В ближайшей перспективе мы отсюда уедем. Навсегда, – сказал он.

– Нет, – сказала я. Почему я сказала «нет»?

Ведь вся история цивилизаций – это история перемещений. И личная цивилизация – это тоже перемещение. Даже если это только бегство. Бегство от… из… в…

Но я все время на месте. Значит, цивилизация проходит мимо меня. Я не переселяюсь, не меняю фамилию, не перемещаюсь. Во мне – ни капли крови для прогресса.

Зато и для бегства – тоже ни капли. Ну, разве что для челночного или по кругу.

Я не лошадка, Кузя. Я – оборонец.

Я не могу уехать навсегда, хотя обязательно куплю дом где-нибудь в Порто-Фино, Мариезе или, на худой конец, в Ладисполи. Я уже отложила на это двадцать долларов.

Я сказала: «Нет»…

…потому что я не могу жить в чужом языке (и теперь этот чужой настигает меня по месту прописки);

…потому что я боялась и боюсь поездов, самолетов, трамваев и консьержек в приличных домах (скоро я буду жить в таком же, в приличном);

…потому что моя профессия нигде, кроме здесь, не нужна (и здесь не нужна тоже);

…потому что он мог сказать мне об этом раньше. Где-нибудь у нашего общего соска, первой парты, куда нас сгрузили как плоховидящих и малодерущихся детей из интеллигентных семей. Он мог сказать мне об этом тысячу раз на берегу, а не тогда, когда наша лодка больно билась о быт. Но тысячу раз он говорил мне совершенно о другом. И от этого другого я совсем не могла дышать. И даже глохла. И этим умный человек воспользовался бы миллион раз. Вставил бы между другим свою безумную идею, я бы кивнула, потому что это не было бы самым главным. В тот момент. И всегда. И умный человек напомнил бы мне после: «Ты же тогда согласилась!» И у меня не было бы выхода. Это же мои любимые ситуации, когда нет выхода. Именно отталкиваясь от них, я умею жить.

Он мог бы… Потому что он – умный. Самый умный из всех живущих на свете. Только, конечно, дурак.

– Ты еще выбираешь? Между нами и этим… вот этим всем… вот этой страной?! – Он так удивился, что даже начал кричать.

– Нет, – я покачала головой. – Нет.

– Ну, значит, через три года я закончу… и мы уедем, да?

Он мог спросить у меня об этом как раз через три года. И кто знает, что бы мы друг другу сказали. Может, он и не спросил бы вообще. Меня, например, полугодиями не спрашивали на алгебре и геометрии. И всем было только лучше: и мне, и учительнице, и нашему общему классному журналу.

– Нет, – сказала я.

– Тогда будем разводиться. Я не хочу здесь жить.

Его призывал жаркий ветер Средиземноморья.