Читать книгу "Монреальский синдром - Франк Тилье"

Люси погасила свет, закрыла за собой дверь проекционной и спустилась на три ступеньки — в зал. Садиться не стала — так и стояла у задней стены, скрестив на груди руки. Эта пустая комната, эти двенадцать обитых зеленой искусственной кожей кресел — в них было что-то угнетающее. Как, впрочем, и в их владельце. Она уставилась на экран, ощущая все-таки нечто вроде боязни. Людовик говорил, что фильм странный, и теперь слеп… А если в этих изображениях есть что-то опасное, например… например, яркий свет, до того яркий, что и она может ослепнуть? Люси покачала головой: да что за ерунда! Полная ерунда! У Людовика наверняка опухоль мозга.

Луч света пронизал темноту, и перед Люси вспыхнул большой белый прямоугольник. Пошли кадры. Сначала экран был равномерно черным, потом — через пять или шесть секунд — в верхнем правом углу появился белый кружок. И в ту же минуту зазвучала оглушительная музыка — просто-таки стены задрожали. Веселенький мотивчик, из тех, что извергались в старину из недр каруселей на сельских праздниках. Люси улыбнулась, услышав шипенье и потрескивание, которые ничем не забить: звуковой ряд совершенно точно был записан с древней сорокапятки или почище того — с фонографа.

Никаких титров, никакого названия. Центральную часть экрана заняло женское лицо: крупный план, вписанный в овал. Вокруг этого овала по-прежнему царили сумерки, словно все заволокло сероватым, почти черным туманом — у киношников это вроде бы называется «каше». Ставят перед объективом какую-то штуку, ну и получается эффект, как будто смотришь через замочную скважину, этакий вуайеризм.

Люси решила, что актриса красива, а взгляд ее больших таинственных глаз гипнотизирует. Девушке на экране было лет двадцать, она смотрела прямо в объектив. Темная помада на губах, гладкие черные как смоль волосы убраны назад, один-единственный завиток на лбу, изящная, чистого рисунка шея. И можно догадаться, что на ней клетчатый жакет: верх немножко виден. Люси вспомнились семейные фотографии — она видела такие внутри строгих медальонов, хранившихся в старинных, времен бабушек-дедушек, шкатулках для драгоценностей. Юная актриса смотрела вроде как свысока, без улыбки, и напоминала роковых женщин из фильмов Хичкока. Вот губы ее задвигались, она что-то сказала, но беззвучно, а по губам Люси ничего прочесть не смогла. Потом в кадре появились два пальца — два мужских пальца, они спустились сверху и раздвинули веки на левом глазу девушки, и тут же ворвавшийся откуда-то слева и исчезнувший потом за правой границей кадра скальпель разрезал глаз надвое, и при этом гремела цирковая музыка, звякали цимбалы.

Сжав зубы, Люси отвернулась. Поздно. Увиденное хлестнуло ее слишком резко, и она разозлилась. Нет, она совсем не против ужастиков, даже наоборот — она с удовольствием смотрела такие фильмы, особенно в субботу вечером, но она ненавидела манеру некоторых режиссеров обрушивать на зрителя нечто невыносимое, не давая ему ни малейшего шанса избежать гнусного зрелища. Мерзость из мерзостей! Низко и подло так делать, считала Люси.

И вдруг звуки фанфар оборвались.

Воцарилась тишина — ни шороха, кроме тревожного жужжания проектора.

Люси, слегка уже не в себе, подумала, взглянув на экран: еще один подобный кадр — и надо прекращать этот дурацкий сеанс. Кровавых сцен хватает и в больнице скорой помощи!

Напряжение все возрастало, и теперь она чувствовала себя не так уверенно, как в начале просмотра.

От проектора к экрану по-прежнему тянулся световой конус. На полотне возникли подметки, затем башмаки, которым они соответствовали, шаг за шагом, ушли в глубь кадра, и на экране осталось только небо, ослепительное небо, которое подействовало на Люси успокаивающе. Потом появилась беленькая девочка в строгом костюме, она качалась на качелях и улыбалась во весь рот. Черно-белый эпизод, немой, хотя видно, что малышка что-то говорит. У девочки длинные волосы, почти наверняка золотистые, и вся она излучает сияние. Радужка глаз ловит солнечные лучи, тени деревьев пляшут на нежной коже. Освещение, ракурсы, пойманное объективом выражение лица ребенка — все это позволяло думать, что фильм снимали профессионалы. Иногда — нет, довольно часто — камера, подвижная камера, вероятно, оператор переходил с места на место, держа ее в руках, задерживалась на глазу малышки. Ясный, чистый, полный жизни глаз. Яблоко чуть подрагивает, зрачок расширяется и сужается, как диафрагма объектива. Белый кружок так и оставался в верхнем правом углу экрана, и Люси никак не удавалось забыть о нем. Не то чтобы ее привлекал этот кружок, скорее мешал, и почему-то, она сама не могла понять почему, по спине поползли мурашки. Все-таки сцена с порезанным глазом сильно ее потрясла.

Планы с девочкой шли теперь один за другим, но они стали большей частью очень короткими, и один, похоже, не имел никакого отношения к другому. Как во сне, когда сменяют друг друга обрывки видений, не привязанных ни к определенному пространству, ни к определенному времени. Иногда изображение словно бы подпрыгивало, но тут, может быть, дело было в качестве пленки. Камера металась от глаза девочки к качелям, от качелей к ручонке, играющей с муравьями. Вот крупный план жующего рта, потом сразу — поднимающиеся и опускающиеся веки. Вдруг — долгий, минуты на две, даже на три — общий план: девочка нежно ласкает двух сидящих в траве котят. Берет их на руки, прижимает к себе, целует. А в это время — Люси никак не могла понять, как это сделано, — все вокруг заволакивает туманом. Когда девочка бросает взгляд на камеру, она не играет никакой роли, она сообщнически улыбается, она говорит с кем-то, кого хорошо знает. А потом приближается к камере и кружится. Кружится, кружится, кружится… И изображение на экране тоже начинает кружиться, будто аккомпанируя танцу, будто у оператора посреди этого тумана у самого закружилась голова.

Следующий эпизод. Во взгляде девочки опять что-то изменилось, теперь он полон глубокой, вековечной печали. Невероятно мрачный кадр. Вокруг темной картинки, как и раньше, танцуя, стекает по экрану туман. Камера приближается, отступает, снова приближается, поддразнивая девочку, и та отталкивает объектив, протягивая вперед руки, — точно насекомое отгоняет. Люси, глядя на все это, чувствует себя не в своей тарелке, чувствует себя лишней, как будто тайком подглядывает за сценой, происходящей между отцом и дочерью.

Эпизод так же внезапно, как предыдущие, заканчивается. Люси переводит взгляд туда-сюда, стараясь освоить обстановку новой сцены. Обширное, заросшее травой пространство, огороженное заборами, над ним — мглистое черное небо, в небе хаотичное движение облаков… или не облаков… какое-то тут все ненатуральное, может быть, спецэффекты? На краю пастбища — а это пастбище? — девочка. Руки ребенка висят вдоль тела, в правой руке — нож. Огромный нож, такие бывают у мясников, он явно не подходит к этим невинным пальчикам.

Наезд на глаза девочки. Они смотрят в пустоту, зрачки вроде бы расширены. Люси чувствует: что-то эту девочку встревожило, взволновало. Камера медленно движется позади ограды, идет, идет, идет… и вдруг бросается вправо, чтобы запечатлеть бешеного быка. Здоровенное, пышущее силой чудовище, на губах — пена, роет землю копытом, пытается смести ограду. Огромные, как сабли, рога выставлены вперед.