Читать книгу "sВОбоДА - Юрий Козлов"

Сопровождающего их егеря звали Слава. Как понял Вергильев, Слава был русским, родившимся и жившим в Канаде. Он разговаривал, как на родных, на трех языках. Хотя, может быть, их было больше. На русском — с Вергильевым и шефом. На английском и французском — по рации с людьми из фирмы, организовавшей охоту. Это была серьезная фирма. Позволить себе охоту на белого медведя могли немногие.

Вергильев поинтересовался у Славы, на каком языке он думает. Слава ответил, что в основном на русском, но иногда, когда о чем-то глубоко личном — на французском. А если о деньгах, о работе, то исключительно на английском.

«А о бабах?» — неожиданно заинтересовался полиглотом-Славой шеф.

«О бабах почему-то на украинском, — признался Слава. — У меня дед по отцу и бабка по матери — украинцы».

«Это правильно, — одобрил шеф. — Податливый язык. Да и украинки… — покосился на Славу, — тоже не из камня. В хорошем смысле слова».

Несмотря на молодость, Слава был опытным егерем. Он безошибочно вел их по следу, а когда след терялся — его заметало снегом, или медведь плыл сквозь свежие проломы во льдах, Слава выходил по рации на спутник, отслеживающий обреченного медведя, получал точные координаты и вел их дальше. Он четко и удивительно точно (по социалистически) — от каждого по способностям — распределил обязанности в их небольшом коллективе, большую часть возложив на себя. Он отвечал за безопасность, здоровье и настроение клиентов, а потому был не только егерем, но и штурманом, лоцманом, доктором, психологом, спасателем. Вергильев не сомневался, что Слава умеет делать все, что должен делать человек в экстремальных ситуациях.

Вергильев, когда была очередь шефа волочь сани, а они со Славой бежали чуть впереди, прокладывая лыжню, спросил у Славы, сколько стоит их мероприятие и кто за него платит? Не мой вопрос, ответил тот, в каждом случае принимается отдельное решение. Мы работаем под контролем правительства, добавил после паузы, у них пятьдесят один процент акций.

Преследование медведя оказалось таким тяжелым делом, что им было не до разговоров все эти дни, особенно поначалу. Даже сквозь закрытые глаза, перед тем как заснуть, Вергильев видел ослепительно-белый лед, голубое небо без единой звезды, лохматый пульсирующий круг посреди неба, как если бы солнце было (в прямом и переносном смысле) «моржом» и, выбравшись из полыньи, обмотало свои чресла махровым белым полотенцем.

Слава сказал, что в радиусе тысячи километров, кроме них, нет ни одного живого человека.

В последний день они отдыхали в палатке перед решающим броском. Вергильев никак не мог поверить, что через несколько часов он будет в номере отеля, где душ, сауна, бассейн, а в баре, возможно, пиво — в северных провинциях Канады, где жили индейцы и эскимосы, спиртное, как говорится, «ходило в красных сапожках». Он поинтересовался у шефа, что за радость страдать пять дней ради того, чтобы убить бедного медведя?

«Начнем с того, что он отнюдь не бедный, — ответил из своего угла палатки шеф, — а по медвежьим понятиям очень даже „упакованный“. Мы идем не за медведицей, выхаживающей медвежат, не за молодым мишкой, которому жить да жить, а за матерым самцом во цвете сил и наглости. У него, кстати, и сейчас есть шанс оторваться от нас, уплыть на льдине. Мы преследуем его на лыжах, а не на вертолете. Но он не хочет менять маршрут, ставит на кон собственную жизнь, потому что считает, что в этом мире ему позволено все».

«А наша цель — убить его за это, отнять жизнь у красивого, сильного зверя, занесенного, если я не ошибаюсь, в Красную Книгу?» — уточнил Вергильев.

«Это как посмотреть, — возразил шеф. — Да он силен и красив, но он уже выполнил свою биологическую миссию, оставил после себя потомство. Новое его потомство уже будет качеством хуже, слабее. По законам эволюции он, как баба после климакса — в тираже. Знаешь, куда с такой энергией прет эта тварь? За молодыми самками, родившими медвежат от молодых самцов, которые пока слабее его. Он их отгонит, превратив тем самым в отверженных одиночек, убьет медвежат, чтобы у самок началась течка, и начнет их драть, а потом, когда те залягут рожать, отвалит прочь, предоставив им самим заботиться о потомстве. Так что, — усмехнулся шеф, — я бы не стал однозначно утверждать, что этот симпатичный зверь украшает своим присутствием Землю. На этом свете он поимел все, что только возможно для белого медведя, и сейчас живет в свое удовольствие, не просто мешая жить другим сородичам, но в прямом и переносном смысле заедая их век».

«Но мир устроен так, — возразил Вергильев, — что подобные особи, как среди медведей, так и людей всегда наверху. Они управляют миром. Законы природы защищают именно их».

«Я бы назвал это законами перевернутых пирамид, — ответил шеф. — Они воткнуты острием в тело народов. На вершинах пирамид засели сверхуспешные и сверхбогатые ублюдки — лидеры государств, международные чиновники, невидимая финансовая сволочь, позорные олигархи. Они ничего не могут дать своим народам, да, собственно, и не собираются ничего давать, это не входит в их планы. Они только берут. У них все есть, но они все время чего-то хотят, куда-то все время лезут, вернее, не позволяют другим залезть на пирамиду, не говоря о том, чтобы вернуть ее в нормальное положение. Прольют реки крови, умрут, но не уступят. Они не понимают, что все от них устали, а потому тупо демонстрируют свою силу и неуязвимость. Совсем как… наш медведь, который идет под пули, хотя может уплыть на льдине».

«На пенсию, а еще лучше в зоопарк», — Вергильев подумал, что он на двенадцать лет старше шефа, но, в отличие от того, отнюдь не поимел все, что возможно, и живет далеко не в свое удовольствие.

Вергильев точно не знал, сколько денег у шефа, но точно знал, что деньги не были для шефа главным в жизни. Он тратил их, не считая, иногда на совершенно нелепые политические проекты, помогал всем (не только плачущим женщинам) кто настойчиво просил, даже откровенным проходимцам. Входя по протоколу в десятку высших чиновников страны, шеф если и не был на вершине перевернутой пирамиды, то был в шаге от вершины. Но почему-то хотел ее перевернуть.

А вот Вергильев просто хотел жить, не считая копейки, заниматься, чем ему нравится, и плевать ему было на пирамиду. Однако по «медвежьей» теории шефа получалось, что не видать ему этого, как своих ушей, пока пирамида не перевернется. Только и шеф, и Вергильев прекрасно понимали, что она не перевернется никогда. Едва ли в мире существовало что-то более устойчивое, чем перевернутая пирамида, она же Ванька-встанька, кукла-неваляшка, вечный двигатель и философский камень. Народная революция могла поколебать ее, как сумасшедший творец божественный треножник, но не перевернуть.

Впрочем, степень понимания шефом непреложности закона «перевернутой пирамиды» ускользала от Вергильева. Иногда ему казалось, что шеф, как и любой политик, играет с огнем, потому что таковы правила игры. Оппозиция, как дитя малое, но вредное дразнит власть спичками. Власть (если демократическая) легонько шлепает ее по попе, если этого мало — обдает пеной из огнетушителя, а если власть авторитарная — давит пожарной (судебной) машиной. А иногда казалось, что спички у шефа в руках так, для вида, пусть, если захотят, отнимают, а где-то в укромном месте он прячет канистры с бензином, про которые никто не знает. А иногда, вообще, казалось, что если не получится перевернуть проклятую пирамиду, шеф обольет себя бензином и подожжет спичкой, чтобы, значит, народ в свете живого факела наконец-то увидел, какую неподъемную зловредную махину надо опрокинуть. На худой конец — снести ей вершину. Чем? Да чем угодно, хоть… острогой!