Читать книгу "Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время - Джон Максвелл Кутзее"

разоблачит его, он благодарен вдохновению, которое заставило его избрать Рим. И благодарен Церкви, приютившей его: он не питает сожалений и уходить из католиков не собирается. Если быть христианином означает петь гимны и слушать проповеди, а потом идти и мучить евреев, ни в какие христиане он подаваться не хочет. А если католики Вустера вовсе и не римские, если они ничего не знают о Горации и его товарищах, удерживавших мост через Тибр («Тибр, отец наш Тибр, коему молимся мы, римляне»), о Леониде и его спартанцах, которые удерживали проход в Фермопилах, о Роланде, удерживавшем проход от сарацинов, так он в этом не виноват. Он не может придумать ничего более героического, чем удержание прохода, ничего более благородного, чем смерть ради спасения других людей, которые потом плачут над твоим трупом. Вот кем ему хочется стать: героем. К этому и должен сводиться настоящий римский католицизм.

Стоит летний вечер, прохладный после долгого, знойного дня. Он в городском саду – играл здесь в крикет с Гринбергом и Гольдштейном: Гринберг учится хорошо, однако в крикет играет так себе; у Гольдштейна большие карие глаза, он ходит в сандалиях и любит порисоваться. Время позднее, больше половины восьмого. Сад, если не считать их троицы, пуст. В крикет уже не поиграешь: мяча не видно. И они затевают возню, такую, точно снова стали детьми, – катаются по траве, щекочут друг друга, хихикают и хохочут. Он встает, глубоко вздыхает. Волна ликования омывает его изнутри. Он думает: «В жизни не был таким счастливым. Хорошо бы навсегда остаться с Гринбергом и Гольдштейном».

Они расходятся. Все это правда. Ему хотелось бы жить так всегда – ехать на велосипеде по широким пустым улицам Вустера в сумерках летнего вечера, когда всех остальных детей уже загнали домой и только он один остается под открытым небом, точно король.

Глава пятая

Принадлежность к католикам – это часть его жизни, приберегаемая для школы. Предпочтение же русских американцам – тайна, настолько мрачная, что открыть ее он не может никому. Любовь к русским – дело серьезное. За нее могут отовсюду взашей погнать.

В ящике своего личного шкафа он держит альбом с рисунками, сделанными в 1947-м, когда им владела особенно сильная увлеченность русскими. На этих рисунках, выполненных темным свинцовым карандашом и раскрашенных цветными, русские самолеты сбивают в небе американские, русские корабли топят в море корабли американцев. Хотя страсти того года, когда из радиоприемников внезапно забили волны враждебности к русским и каждому приходилось выбирать, на чьей он стороне, теперь улеглись, он хранит свой тайную верность: верность русским, но еще в большей мере верность себе, каким он был, когда рисовал это.

Никто в Вустере о его любви к русским не знает. В Кейптауне у него был друг, Никки, с которым он играл в войну – оловянными солдатиками и пружинными пушечками, стрелявшими спичками; однако, когда он понял, чем рискует, то сначала заставил Никки поклясться в сохранении тайны, а затем, для пущей надежности, уверил его, что передумал и теперь любит американцев.

В Вустере же вообще никто, кроме него, русских не любит. Преданность Красной Звезде отделяет его от всех.

Где он подцепил эту безрассудную страсть, которая даже ему самому кажется странной? Имя его матери – Вера: Vera с льдистой заглавной V, острием летящей вниз стрелы. Вера, однажды сказала ему мать, – имя русское. И когда русские и американцы впервые предстали перед ним как противники, между которыми следует выбирать («Тебе кто больше нравится – Смэтс[3] или Малан?[4] Кто тебе больше по душе – Супермен или Капитан Марвел? Ты кого больше любишь – русских или американцев?»), он выбрал русских, как выбрал впоследствии римлян: потому что ему нравилась буква р, в особенности заглавная Р, самая крепкая из букв.

Русских он выбрал в 1947-м, когда все остальные отдавали предпочтение американцам, а сделав выбор, начал читать о них. Отец купил трехтомную историю Второй мировой войны. Он полюбил эти книги и подолгу сидел над ними, читая, разглядывая фотографии русских солдат в белых лыжных халатах; русских солдат с автоматами, крадущихся среди развалин Сталинграда; всматривающихся в бинокли командиров русских танков. (Русский Т-34 был самым лучшим танком в мире – лучше американского «Шермана» и даже немецкого «Тигра».) Он снова и снова возвращался к картинке, на которой русский летчик закладывает на своем пикирующем бомбардировщике вираж над разгромленной, горящей немецкой танковой колонной. Он принимал все русское. Принимал сурового, но по-отечески заботливого фельдмаршала Сталина; принимал борзую, русского волкодава, самую быструю собаку на свете. Он знал о России все, что о ней следует знать: ее площадь в квадратных милях, ее годовое производство угля и стали (в тоннах), протяженность каждой из ее великих рек – Волги, Днепра, Енисея, Оби.

Потом он начал понимать – по неодобрению своих родителей, по недоумению друзей, передававших ему, что говорили их родители, слушая рассказы о нем: любовь к русским – это не по правилам, она запретна.

Похоже, что-нибудь непременно должно складываться к худшему. Чего бы он ни пожелал, что бы ни полюбил, рано или поздно оно обращается в тайну. Он начинает видеть в себе одного из тех пауков, что живут в земляных норах с устроенными вверху опускными дверцами. Такому пауку приходится то и дело удирать в свою нору, опускать за собой дверцу и отгораживаться ею от мира, прятаться за ней.

В Вустере он хранит свое русское прошлое в тайне, прячет предосудительный альбом, в котором вражеские самолеты врезаются, оставляя за собой дымный след, в океан, а боевые корабли уходят носом вперед под воду. Он заменяет рисунки игрой в воображаемый крикет. Все, что для нее требуется, – это деревянная ракетка и теннисный мяч. Задача: как можно дольше не давать мячу упасть. Часами кряду он кружит вокруг обеденного стола, подбрасывая мяч в воздух. Все вазы и украшения из комнаты вынесены; каждый раз, как мяч ударяет в потолок, оттуда сыпется дождем тонкая красноватая пыль.

Он разыгрывает и настоящие матчи – одиннадцать бэтсменов с каждой стороны, у каждого по две подачи. Каждый удар засчитывается как пробежка. Когда его внимание ослабевает и бэтсмен пропускает мяч, его, бэтсмена, выводят из игры и он записывает свои очки на специальной доске. Цифры получаются колоссальные: пятьсот пробежек, шестьсот. Как-то раз Англия набирает тысячу – ни одной существующей в мире команде такое пока еще не удавалось. Иногда побеждает Англия, иногда Южная Африка; гораздо реже Австралия или Новая Зеландия.

Россия