Читать книгу "Бритва Оккама в СССР - Евгений Адгурович Капба"

котлеты — сверху. — Из дикой козы, она еще три дня назад по лесу бегала. Я охотник, понимаешь ли…

Макароны были с фаршем, по всей видимости — говяжьим. Макароны по-флотски с котлетами? Мясо с мясом? Очень, очень в духе полешуков. Они блин голубцы с жареной курицей едят, а колдуны свиными колбасками закусывают!

— Чего ты так на макароны смотришь, Гера? Нормальный фарш — говённая варядина!

Я не выдержал и заржал в голос. Это было уже чересчур! Петрович сначала нахмурился, а потом подхватил мое веселье и засмеялся, обнажая крепкие зубы и сверкая золотыми коронками. Вот и пойми его — это у него прикол такой, или и вправду — что-то вроде избирательной дислексии?

— Ешь давай, — сказал Петрович, отсмеявшись. — А то и мне уйти надо будет. Обещался Раисе, что догуляю до нее сегодня. Вечером тут вот встретимся, как жить-поживать будем. Вот тебе ключ, приходи-уходи когда тебе вздумается. Я, например, к девяти приду — но это не точно. До Деменки часа два ходу, да там часа три, да обратно…

Нормальная такая скорость ходьбы у деда: Деменка от Талицы километрах в десяти-двенадцати!

— А! Будешь возвращаться — куханку блеба возьми! — Петрович фыркнул, поглядывая на мою озадаченную физиономию и ухватив ложку всей пятерней навалился на макароны и котлеты.

В общем — повезло мне с хозяином.

* * *

— В каком смысле — сколько? — уставился на меня участковый Вова. — Мы четверых задержали. Зебра там у них осовной, гнида эта. Таких еще поискать!

Соломин почесал затылок:

— Думаешь, еще кто-то там был? Они все в отрицалово ушли, мол пьяные были, не помнят ни черта. Там правда — минимальная планка два с половиной промилле в крови, так что может и вправду — ничего в бошках их не задержалось. Но поспрошать — поспрошаем…

— А Антонина? — спросил я.

— К ней пока врачи не пускают. Я сотрудника посадил — дежурит. Сразу позвонит если в себя придет.

— В поселковой больнице лежит?

— Не, в Петриков сразу отвезли. Думали вообще в Мозырь, но боялись — дорогой хуже станет,- Соломин странно на меня глядел, и я знал, что он хочет спросить.

Но, наверное, майор не хотел впутывать во всю эту историю участкового Вову-Володю. И потому сказал:

— Пройдемся?

— Пройдемся, почему нет? — я встал из-за стола и двинулся к выходу.

Соломин на секунду замер, глядя в пустоту, а потом, ругнувшись, хлопнул ладонью по столу:

— Вова, пять стаканов! Там точно было пять стаканов, слышишь?

— Вот черт, — сказал Вова.

Для них это означало скорее головняк, связанный с поиском еще одного подозреваемого или там — свидетеля. Для меня — нечто большее. Тут явно развязывалось некое действо, сценарий и цель которого мне были абсолютно не ясны. Герилович сунул меня сюда как катализатор, чтобы когда дерьмо забурлит — увидеть, из какой дырки пойдут бурбалки. Но мне-то этого было недостаточно! Я-то хотел разобраться!

— Откуда ты узнал? — спросил Соломин, когда мы вышли из участка и брели по тротуару к автомобильной стоянке со службеным транспортом. — Нет, я понимаю что — оттуда. Откуда и про морёный дуб, и про клад, и про маньяка… Но причина? Повод?

— Яся, — сказал я. — Девочка Яся на велосипеде. Я когда к Талице подходил, по трассе, эта самая Яся мимо ехала и, если честно, жутко меня напугала, подкравшись и пропев на ухо «Марсельезу». У нее была сумка через плечо, там — какие-то газеты, письма… Ну и меня перещелкнуло. Вот про подвал этот, почтальонша, алкаши. Зебра.

— Яся? — удивился Соломин как-то чуть более эмоционально, чем подходило к ситуации. — Но… Ах, да, они же родственницы, верно? Из Букчи, штунды…

— Штунды? — теперь настало мое время удивляться.

Нет, словечко-то было знакомое, что-то такое стучалось в голове, но уж больно редкий и специфический термин, не сразу и вспомнишь.

— Яся-Яся-Ярослава… — не обратив на меня внимания задумчиво проговорил Соломин.

На лице его появилось мечтательное выражение. Да неужели? Вот оно как? Его слова про то, что свалил из Дубровицы и старается наладить личную жизнь заиграли новыми красками. Или — я надумываю? Ему сколько — двадцать шесть-двадцать семь? Ей сколько — шестнадцать, скоро будет семнадцать? Ну, на грани, очень на грани если честно…

— Так! — сказал Соломин нарочито энергичным голосом. — Я тогда в Букчу съезжу, нужно опрос сделать. А ты тут порячку не гори, осваивайся…

Да что тут с ними со всеми такое? Может климат местный так влияет⁈ Заметив мое озадаченное выражение лица, милицонер счастливо рассмеялся:

— Ну, я вижу с Гумаром ты уже познакомился! Очень интересный товарищ! — а потом вздохнул. — Короче, работать надо… Съезжу в Букчу, потом в Петриков — может быть, с Антониной побеседовать получится, ну и с этими, пьющими… Протрезветь за ночь они должны были. Ещё увидимся!

Соломин помахал мне рукой и заторопился к желтому жигуленку. Всё говорило в пользу того, что, какая-то история их с девочкой Ясей всё-таки связывала. Тем более — с чего бы ей оставаться тут, в этих дебрях еще на целый год после окончания школы? Девочка вроде как была умненькая и живая, по-французски вон шпрехает… Почтальон — работа мечты, серьезно?

Или я надумываю? И вообще — какое мне дело до личной жизни Соломина? Мне работать надо, там ребята из ЧВК зависли по тексту как мухи в сметане: один только-только чеку выдернул из гранаты, да так и застыл, бедный. Второй — автомат перезаряжает… Уже два дня никак перезарядить не может. Непорядок! Надо парней выручать…

Желтый милицейский жигуленок лихо выбив из-под колес гравий и дорожную пыль вырулил на дорогу. Я повертел головой по сторонам, побренчал монетками в кармане и пошел в сторону магазина: если я чего-то понимаю в полешуках, одним мясом с мясом сегодняшний день не ограничится! Помимо мяса с мясом полешуки еще любят алкоголь с алкоголем, это мне совершенно точно известно! Ситуацию осложняло только то, что с алкоголем я в последнее время отношения не поддерживал. Ну, почти.

* * *

Глава 5, в которой снова появляется Шкипер

К Петровичу один за другим в калитку стучались местные деды. Они рассаживались в саду, на лавочке и табуретках, и ждали своей очереди, беседуя о том о сём.

Петрович их брил — опасной бритвой, и стриг — устрашающего вида ножницами и механической машинкой. Я сидел в своей комнате перед открытым окном и лупил по клавишам «Москвы», заполняя листы бумаги, проложенные копиркой, кривоватыми буквами машинописного текста. Огромная глиняная кружка с заваренным травяным сбором и блюдечко с печеньем скрашивали писательский труд, а разговоры бреющихся дедов отвлекали от писанины. На самом деле — слушал я их с удовольствием и дивился: они обсуждали преданья старины глубокой как нечто само собой разумеющееся! Для человека, рожденного на исходе двадцатого века байки про пятидесятые или шестидесятые годы казались чем-то невообразимо далёким. А если речь шла про годы НЭПа или там — репрессии тридцатых, то тут и вовсе впору было вспоминать неандертальцев с кроманьонцами.

Конечно, для самих дедов эти рассказы оставались событиями не такой и далекой молодости. Один баял о том, как его — отца четверых детей в 1945 году забрали на три года из семьи на восстановление народного хозяйства, а дети в это время ели «нисчемушные» щи из щавля — то есть, кроме щавля там и не было то ничего. А на десерт — «ягодку» — вареные лесные ягоды, тоже — «нисчемушные». Это где это так нужно было восстанавливать народное хозяйство, где так помощь-то требовалась, что там жили хуже, чем тут?

Другой рассказывал про платную старшую школу, и платное высшее образование аж до 1956 года и раздельное обучение мальчиков и девочек. Вот это было для меня настоящим откровением: при социализме — и платные техникумы и ВУЗы? Но они обсуждали это фоном, как нечто само собой разумеющееся, предметом разговора деды имели приготовление летнего супчика на основе щавля. Стариканы рассуждали, на какой косточке его лучше варить: на говяжей или свиной, и яйца со сметаною добавлять лучше сразу в кастрюлю, или потом — в тарелку. И куда поступит внук старого Гумара — Михась, когда закончит мотаться «по горам, по долам» и решит остепенится. После армии-то ему всякие льготы полагаются! И платить-то теперь не надо! В общем — по всему выходило, что жить стало лучше, жить стало веселее, а что было — то быльем поросло.

— А ты к престольщине потолки-то