Читать книгу "Вольф Мессинг. Взгляд сквозь время - Михаил Никитич Ишков"

двоюродного брата, собиралась овладеть экономикой, полагая, что только эта наука может помочь делу освобождения рабочего класса. У Вольфа сомнений не было, его стезя – психология, правда, он даже не задумывался, способна ли наука о психической деятельности мозга поддержать пролетариат в его борьбе с реакционной буржуазией. Оказалось, что способна, да еще как. Это был правильный выбор, так как насчет условных рефлексов и поведенческих мотивов Мессинг знал куда больше, чем сам господин Павлов или господин Уотсон.[13]

Когда Вольф сообщил господину Цельмейстеру о том, что собирается поступать в университет, он нахмурился и напомнил, что «учение дорого стоит». Затем похлопал по плечу и сообщил, что готов помочь ему в таком трудном деле, тем более что представилась прекрасная возможность заработать. Для этого всего-навсего надо отправиться на гастроли в Вену.

Шел 1914 год. Началась война с ее неслыханной жесткостью, военными парадами, громкой музыкой, обилием портретов кайзера Вильгельма, буквально заполонивших витрины магазинов. Каждая фотография была украшена цветами. В воображении Вольфа Мессинга Берлин вдруг стал походить на гигантское заваленное цветами кладбище. Здесь и пахло так же. Этот дух шел от самых здоровых и крепких молодых парней. Все это, как, впрочем, и нестерпимо восторженный энтузиазм Вилли Вайскруфта, а также озабоченность судьбою нации, которая внезапно завладела Шуббелем, – сбивало с толку.

Когда Гюнтер заявил, что в такое время нельзя оставаться в стороне и каждый должен помочь отечеству, Вольф потерял дар речи, ведь ранее безрукий революционер утверждал, что всякая война есть проявление «классовых противоречий» и «буржуазная драчка». Теперь оказалось, что есть войны «справедливые» и «несправедливые», «священные» и «нецивилизованные». Родина, заявил он, вправе потребовать от нас любых жертв для защиты германских святынь и родных очагов от покушения диких славян, развратных французов и жестокосердных англичан, на что Ханна возразила брату – почему-то первой жертвой этой войны стала она, германская женщина. Отца призвали в армию, и теперь ей придется кормить семью. Об университете можно забыть. В ответ Гюнтер развел обрубками, а у Вольфа в ментальной сфере, под самой ложечкой, внезапно засосало. Ему внезапно померещилось, что ее маленькое разочарование вполне сопоставимо со всеобщим, затопившим улицы Берлина энтузиазмом. Эта нелогичность, невозможность признать справедливым пренебрежение гигантских «измов» мечтами любимой женщины, сожалеющей об утерянном будущем, – только сожалеющей! – образумили Мессинга, ведь, признаться, он тоже оказался подвержен ура-патриотической чуме и начал задумываться о посильной помощи фронту. Господин Цельмейстер охотно поддержал его. Теперь в цирке несчастных зрителей обирали статисты в русской, французской, английской военных формах, а раздавали найденные Вольфом вещи бодрые и воспитанные солдаты рейхсвера. Признаться, сам Мессинг тоже сменил фрак на малиновый китель с золотыми галунами. На этом петушино-опереточном сочетании настоял господин Цельмейстер, которому с помощью такого рода яркой злободневности удалось резко поднять ставку за выступления Вольфа.

На робкую просьбу взять Ханну с собой в Вену как ассистентку Мессинга Цельмейстер ответил решительным отказом. У молодого медиума не хватило кругозора настоять.

Проводив отца, хмурого и вечно рассерженного человека, на фронт, Ханна устроилась швеей в одном из ателье в Шарлоттенбурге. Они встречались до самого отъезда Вольфа в Вену. Оттуда в 1917 году он и господин Цельмейстер отправились на гастроли по миру, и Ханна скоро отодвинулась от него на расстояние очень редких писем. Они побывали в Аргентине, Бразилии, Японии. Впечатлений было столько, что нередко Вольф забывал отвечать Ханне. Письма от нее настигали его все реже и реже. К сожалению, на таком расстоянии он не мог уловить ее мысли, но ему хотелось верить, она думает о нем, помнит его.

Глава III

В Берлин Вольф Мессинг вернулся весной двадцать первого. В Германии через три года после окончания войны все еще стреляли. Иногда на железнодорожных станциях начиналась пальба, по вагонам стихийно неслось пугающе-радостное – «фрейкоры!»[14] – или радостно-пугающее – «рот фронт!» И в первом, и во втором случае господин Цельмейстер сразу прятал бумажник. Купе после случая в Гамбурге, где революционные матросы прикладами вышибли дверь, он не запирал. Начальник патруля посоветовал импресарио в дальнейшем оставлять дверь открытой, чтобы красногвардейцы не заподозрили чего-нибудь дурного.

– А то ведь знаете, как бывает, герр артист, – обратился он к Цельмейстеру. – Взбредет кому-нибудь в голову, что в купе контра, и начнет стрелять. У нас тоже дураков хватает.

– Конечно… Обязательно, герр матрос, – закивал Цельмейстер.

Вольфа тогда поразила глубина бессмыслицы, заключенной в этом совете: ведь после того, как революционные матросы расколошматили дверь, закрыть ее не представлялось возможным.

Так они въехали в революцию, с восемнадцатого года сотрясавшую Германию. То, о чем писали мировые газеты, не давало даже приблизительного представления о том, в какой сумасшедший дом превратилась приютившая Мессинга когда-то, а теперь поникшая, побежденная страна. На подъезде к Северному вокзалу Вольфа напрочь сразило зрелище стоявших на летном поле сотен новеньких аэропланов. По полю ходили самодовольные французы и кувалдами крушили самолеты – отбивали хвосты, ломали моторы. Этот пир победителей едва не вогнал его в каталептическое состояние, ведь, взращенный на берлинских мостовых и здесь вышедший в люди, он был уверен, что все германское – лучшее в мире, и крушить кувалдами самые быстрые и самые надежные аппараты граничило со средневековым варварством.

Берлин встретил их выстрелами, Северный вокзал – грязью и валявшимися на полу обрывками газет (что вообще было немыслимо для аккуратных берлинцев), улицы – редкими прохожими. Сгинули портреты «любимого кайзера», нигде не слышно военных оркестров. Фонари стали редкостью, и с наступлением темноты улицы буквально омертвечились. Пока они добирались до гостиницы, до них изредка доносились вопли запоздавших граждан и вой одичавших собак. Ужин в гостинице оказался более чем скромный – бутерброд с сыром в ресторане стоил столько же, сколько бутылка самого дорогого шампанского, так что спать они легли на голодный желудок.

На следующий день, когда Вольф с господином Цельмейстером вышли из гостиницы, им навстречу проехал грузовик, из кузова которого, словно из спины ежа, во все стороны торчали винтовочные штыки и красные знамена. Один из ротфронтовцев, заметив, что Мессинг, открыв рот, наблюдает за ним, вскинул сжатый кулак.

Вольф, как производное еврейского народа, склонного ко всякого рода исступлениям и подражаниям, в ответ тоже поднял руку, при этом пальцы как-то сами собой неловко сжались в кулак. Господин Цельмейстер буквально онемел и до самого цирка пытался разъяснить, что «марка упала настолько, что господам солдатам и господам рабочим нечем платить за билеты на мои выступления», посему следует держаться от них подальше. Затем он произнес историческую фразу: «скоро