Читать книгу "10 минут 38 секунд в этом странном мире - Элиф Шафак"

Итак, малышку, рожденную в семье одного мужа и двух жен 6 января 1947 года в городе Ване, Жемчужине Востока, нарекли Лэйлой Афифой Камилой. Такими вот самонадеянными именами, высокопарными и однозначными. Как окажется позже, это было ошибкой. Ибо, несмотря на верное утверждение, что девочка носит в глазах ночь, как и полагается Лэйле, вскоре стало ясно, что дополнительные имена далеки от истины.

Она не была безупречна с самого начала, ее многочисленные недостатки бежали вместе с ней по жизни, словно подводные течения. В действительности девочка была ходячим воплощением недостатков, конечно с того момента, как научилась ходить. Что касается целомудрия, оно тоже не войдет у нее в привычку, как покажет время, однако в этом случае причина не в ней.

Ей предстояло стать Лэйлой Афифой Камилой, полной добродетели, кладезем достоинств. Однако спустя годы, когда она оказалась в Стамбуле, одинокая и обнищавшая, впервые увидела море и поразилась тому, как далеко тянется синева – до самого горизонта, заметила, что кудряшки в ее волосах распушаются на влажном воздухе, однажды утром проснулась в чужой постели с мужчиной, которого никогда раньше не видела, и ее грудь настолько отяжелела, что показалось, вдохнуть больше не удастся, она была продана в бордель, где ей приходилось ежедневно заниматься сексом с десятью или даже с пятнадцатью мужчинами в комнате, где на полу стояло зеленое пластиковое ведро для сбора воды, стекавшей с потолка после каждого дождя… Спустя долгое время после всего этого пятеро самых близких друзей, одна-единственная вечная любовь и большое количество клиентов будут называть ее Текилой Лейлой.

Если мужчины спрашивали, а они делали это довольно часто, почему она упорно пишет не «Лэйла», а «Лейла», не хочет ли она тем самым придать себе больше европейского колорита и загадочности, она лишь смеялась в ответ и поясняла: мол, однажды она пошла на базар и выменяла «э» («экзотику») на «е» («естественность»), вот и весь секрет.

В итоге газетчикам, которые освещали ее убийство, не было до этого никакого дела. Большинство даже не пытались называть ее по имени, полагая, что инициалов достаточно. В большинстве статей помещалась одна и та же фотография – какой-то старый кадр, где Лейлу было почти не узнать, он был сделан когда-то в средних классах школы. Разумеется, редакторы могли бы выбрать снимок посвежее, пусть даже фото из архивов полиции, однако они опасались, что обильный макияж Лейлы, а также очевидная ложбинка между грудями могут оскорбить чувства нации.

Вечером 29 ноября 1990 года ее смерть также освещалась национальным телевидением. Эта информация прошла после длинного репортажа о Совете Безопасности ООН, который санкционировал военное вторжение в Ирак, о печальных последствиях ухода в отставку «железной леди» в Британии, о растущем напряжении между Грецией и Турцией, возникшем в результате насилия в Западной Фракии и разграбления магазинов, принадлежащих этническим туркам, а также взаимного изгнания консулов – турецкого из Комотини и греческого из Стамбула, а еще о слиянии западногерманской и восточногерманской футбольных команд после объединения этих двух стран, об отмене конституционного требования для замужних женщин получать разрешение мужа на работу вне дома, о запрете курения на рейсах «Турецких авиалиний», несмотря на горячий протест курильщиков по всему миру.

Ближе к концу программы по нижней части экрана прошла ярко-желтая бегущая строка: «Убитая проститутка была обнаружена в одном из мусорных контейнеров города – четвертая жертва за месяц. Среди стамбульских секс-работниц нарастает паника».

Две минуты

Спустя две минуты после того, как ее сердце перестало биться, мозг Лейлы припомнил два контрастных вкуса – лимон и сахар.

Июнь 1953 года. Она видела себя шестилетней девочкой с шевелюрой каштановых кудряшек, обрамлявших ее узкое бледное лицо. Пусть она испытывала зверский аппетит – особенно к фисташковой пахлаве, кунжутным козинакам и всему вкусненькому, – все равно тонка была как тростинка. Единственный ребенок. Одинокий ребенок. Неугомонная, подвижная и всегда немного рассеянная, она день за днем крутилась, словно шахматная фигурка, упавшая на пол, ей только и оставалось, что выстраивать какие-то сложные игры для себя самой.

Дом в Ване был настолько велик, что даже от шепота по нему прокатывалось эхо. На стенах, словно в пещере, танцевали тени. Длинный изгибистый лестничный колодец вел в гостиную и на площадку второго этажа. Вход украшала плитка, на которой было изображено множество сценок: павлины важно показывают свои хвосты, круги сыра и плетеные хлеба возле бокалов с вином, блюда с надрезанными гранатами, напоминающими рубиновые улыбки, и поля с подсолнухами, жадно наклоняющими свои головы в сторону солнца, словно влюбленные, которые знают: к ним никогда не будут относиться так трепетно, как им хочется. Эти картинки восхищали Лейлу. Некоторые плитки потрескались и облупились, другие частично покрывала грубая гипсовая штукатурка, однако разглядеть на них можно было очень многое, да еще и в ярких тонах. Девочка подозревала, что все вместе плитки в сочных красках рассказывают некую древнюю историю, однако, как ни старайся, понять ее невозможно.

По всей длине коридоров в позолоченных нишах стояли масляные лампы, сальные свечи, керамические чаши и прочие декоративные безделушки. Полы целиком устилали ковры с кисточками – афганские, персидские, курдские и турецкие, всех оттенков и со всевозможными узорами. Лейла без дела слонялась из комнаты в комнату, прижимая безделушки к груди и ощупывая их поверхности, словно была слепа и полностью зависела от осязания – этот объект колючий, этот гладкий и так далее. В некоторых частях дома было чересчур много вещей, но, как ни странно, даже в них, как ей казалось, чего-то не хватало. В главной гостиной били дедушкины часы с маятником, который болтался туда-сюда, их рокот казался чересчур громким, чересчур радостным. Часто Лейла замечала першение в горле, и ей становилось боязно, что она вдохнула давнюю пыль, хотя прекрасно знала, что каждая вещь в доме неукоснительно мылась, натиралась воском и полировалась. Домработница приходила ежедневно, а раз в неделю затевалась генеральная уборка. В начале и конце каждого сезона проводилась еще более тщательная уборка. А если что-то упускали, тетя Бинназ всегда замечала это и оттирала с содой, так как была крайне требовательна к тому, что называла «белее белого».

Мама объяснила ей, что раньше этот дом принадлежал армянскому врачу и его жене. У них было шесть дочерей, которые любили петь и обладали разными тембрами – от низкого до крайне высокого. Доктора очень любили в городе, и он порой позволял своим пациентам погостить в его доме. Твердо уверенный в том, что музыка способна излечить даже самые страшные раны человеческой души, он заставлял всех своих пациентов играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, пусть даже у них не было никаких музыкальных способностей. Пока они играли, а некоторые делали это очень скверно, дочери врача пели в унисон, и дом качало, словно плот в открытом море. Все это было до начала Первой мировой войны. Вскоре после нее обитатели дома вдруг пропали, оставив все вещи. Некоторое время Лейла не понимала, куда они девались и почему с тех пор не возвращались. Что случилось с ними – с врачом и его семьей и со всеми инструментами, которые когда-то были деревьями, высокими и мощными?