Читать книгу "Страх. Как бросить вызов своим фобиям и победить - Ева Холланд"

Теперь, отложив на время вопрос непосредственного присутствия угрозы, обратимся к проблеме нашей реакции на страх.

Ученые, которые исследуют эмоциональную жизнь человека, выделяют разнообразные категории чувств. Они различают первичные эмоции, базовые и практически универсальные реакции, которые обнаруживаются в большинстве культур и даже проявляются (или, по крайней мере, нам кажется, что проявляются) у других видов животных: страх, гнев, отвращение, удивление, печаль и счастье. Можно представить их в виде основных цветов, основных элементов целой радуги эмоций. Так же как сочетание красного и синего можно использовать для создания разных оттенков фиолетового, можно и конкретные чувства представить себе как сочетания базовых эмоций. Например, ужас – это страх, смешанный с отвращением и, возможно, имеющий какие-то оттенки гнева и удивления. Восторг может представлять собой счастье с примесью небольшой доли удивления. И так далее.

Кроме того, существуют социальные эмоции, чувства, которые не выделяются так четко, как базовые эмоции, но создаются нашими взаимоотношениями с другими: симпатия, смущение, стыд, вина, гордость, ревность, зависть, благодарность, восхищение, презрение и многие, многие другие.

Пожалуй, из всех перечисленных выше эмоций страх изучается больше всего. Но что на самом деле означает «изучать страх»? Что конкретно мы имеем в виду, когда произносим слово «страх» в контексте научного исследования? Оказывается, это значительно более сложный вопрос, чем можно было ожидать.

Традиционно ученые изучали «страх» у животных, измеряя их реакции на угрожающие или неприятные стимулы: например, крыса замирает, когда подвергается небольшому электрическому разряду. При изучении человека ученые используют гораздо более разнообразные схемы и имеют в своем распоряжении широкий набор инструментов. Важнее всего то, что человек может (устно или письменно) сказать о себе: «Да, я боюсь».

Все усложняется из-за того, что эти две реакции, замирание и чувствование, совершенно автономны и отличаются друг от друга. Джозеф Леду, эксперт, изучающий структуры мозга, которые отвечают за страх, в своей книге «Тревожность» (Anxious) подчеркивает: нам известно, что физическая реакция страха и эмоциональное чувство страха – результат работы двух разных механизмов в организме человека.

Меня интересует как физическая реакция, так и чувство страха.

Однажды, когда мне было одиннадцать или двенадцать лет, я увидела совершенно жуткий сон. Насколько помню, он был похож на фильм, будто бы снятый на зернистую черно-белую пленку: я в квартире на первом этаже, в которой мы живем с мамой, и почему-то знаю, что мы там не одни. В доме чужие люди, хотя я не могу их видеть, передо мной только серые, тускло освещенные коридоры, на стенах – силуэты светильников. Я знаю, что эти люди пришли нас убить.

Я проснулась в своей постели, не досмотрев сон до конца, охваченная ужасом. Я встала, прошла через коридор в мамину комнату, забралась к ней в постель и снова заснула.

Через пару часов меня разбудила разрывающая, резкая, жгучая боль в левом колене. Я проснулась с криком, уверенная, что кто-то пропускает мою ногу через мясорубку. Наконец я поняла, что с ногой все в порядке, что боль существует только у меня в голове, что мама испугалась и не знает, что делать, – и тут у меня начались конвульсии. Руки и ноги дико дергались, спина выгибалась и расслаблялась. Казалось, я подчиняюсь какому-то странному ритму, мое тело разыгрывает концерт, на который разум не пригласили. Так вышло, что припадок застал меня лежащей на животе, и я до сих пор ясно помню ощущение от того, как шея снова и снова заставляет голову двигаться вперед и назад, вперед и назад. Снова и снова я пыталась закричать, но каждый раз мне в рот забивалась подушка.

В том, первом, припадке я то теряла сознание, то приходила в себя, но в какой-то момент (возможно, через полминуты или, самое большое, минуту, хотя у меня было такое впечатление, что это длилось очень долго) я осознала, что судороги прекратились.

Припадки случились еще два раза, прежде чем мне поставили диагноз – эпилепсия. Следующие два приступа произошли той же ночью, один за другим, в той же последовательности: первый вскрик будил маму в соседней комнате, потом были конвульсии, потом – короткий, ясный период полного отсутствия сил после того, как тело перестало изгибаться. Медленно-медленно (мама склонилась надо мной) я снова могла открыть глаза, пошевелить губами, пальцами, руками, ногами. Во время третьего приступа, более короткого, я была в сознании, во время второго – полностью без сознания. Об этом мне рассказала мама, когда я пришла в себя.

Со временем невролог объяснил, что я пережила. Колющая боль – это то, что эпилептики называют «аурой», что-то вроде чувственного предупреждающего сигнала от мозга, прежде чем все слетит с катушек. Аура может проявляться в виде вспышки яркого света или цвета, или звука, или неожиданного запаха, например подгоревшего тоста. Моя аура оказалась мучительной, но в этом был свой положительный момент: крики гарантировали, что рядом всегда окажется взрослый, который вызовет скорую помощь, если конвульсии не прекратятся через одну-две минуты.

Думаю, что в этом смысле мне повезло. Повезло и в том, что припадки всегда происходили только ночью, так что я не падала с лестницы или в транспорте. А еще больше повезло в том, что эту болезнь я переросла, как это иногда бывает с детьми-эпилептиками. Как я полагаю, неправильно срабатывавшие нейроны, которые вызывали эти припадки, выправились по мере моего роста, и к тому времени, как я стала достаточно взрослой, чтобы научиться водить машину, диагноз сняли. Но все же, даже учитывая мое везение, эти припадки остаются едва ли не самыми страшными переживаниями в моей жизни. В этом ощущении – что моя сознательная личность загнана в дальний угол моего собственного мозга и вынуждена наблюдать, как ведет себя тело, не получив на это разрешения, – было что-то очень и очень неправильное.

Позже, за те десять лет, когда я играла в регби, я видела нескольких спортсменов, которые падали в конвульсиях на поле после удара в голову. Я старалась отвернуться, я делаю так и когда вижу такие случаи в медицинских телесериалах. Мне не нравится смотреть на извивающихся и дергающихся людей, я знаю, что именно такой видела меня мама, мой единственный испуганный зритель.

Помимо неприятных ощущений во время просмотра «Анатомии страсти», от эпилепсии у меня осталось кое-что еще. Долгие годы после той, первой, ночи у меня в голове припадки были связаны с ночными кошмарами, причем казалось, что именно кошмары эти припадки и вызывают. Было время, когда я искренне верила в то, что следующий кошмар может вызвать припадок, что обычные детские занятия, например страшные байки у костра, вызовут конвульсии, от которых я могу умереть.

И я любой ценой старалась избежать испуга. Я была убеждена, что мне может повредить сам страх. Это был абсурдный детский вывод, но в глубине его таилась интуитивно осознанная мной истина. Мозг и тело, кошмары и страшные истории не могут быть разведены в отдельные категории, как горох и морковь, которые никогда не должны соприкасаться на тарелке привередливого едока. Наш физический мозг и эмоциональный разум – другими словами, клетки мозга, вызывавшие мои приступы, и мое собственное чувство страха – неразрывно связаны. Ученые только начинают понимать, каким образом наши чувства (и страх – одно из них) порождаются деятельностью физического мозга.