Читать книгу "Санаторий «Седьмое небо» - Полина Луговцова"

Лев сидел, прислонившись спиной к бетонному волнорезу, и смотрел на дерущихся чаек – единственный зритель зажигательного птичьего шоу. Желающих провести время на пляже в шторм, кроме него, не было. Никому не хотелось терпеть натиск сырого ветра и сыплющиеся градом крупные брызги – никому, и Льву в том числе. Но он не мог уйти отсюда – по крайней мере, пока был жив. Пока еще глаза его, измученные бессонницей, не утратили способности видеть, Лев не терял надежды однажды найти какой-нибудь знак, который подсказал бы, что ему делать дальше, особенно в шторм, когда бурные волны выкатывались на берег далеко, к самому волнорезу, и выносили вместе с водорослями и мусором разные предметы, сокрытые прежде в морской пучине. Смотреть на них Льву было страшно. Ведь, если это окажется вдруг ее вещью (в тот день – он помнил – на ней был белый сарафан и голубые сандалии, а волосы были стянуты в два «хвостика» резиночками с пластмассовыми заколками в виде дельфинчиков), то, значит, версия полицейских подтвердится: утонула. А, может быть, море сжалится над ним – отдаст ему ее тело, и, увидев ее мертвой, Лев сможет уйти, наконец, с проклятого пляжа, прервать этот затянувшийся на неопределенное время страшный отпуск, покинуть жуткое место, а заодно и весь этот мир. И он ждал вердикта от судьбы, подозревая, что, скорее всего, так ничего и не дождется, а просто умрет однажды ночью на холодных сырых камнях от истощения и непрерывно разрывающего душу горя, так никогда и не узнав, что на самом деле случилось с его крошкой, маленькой хохотушкой Раюшкой-попрыгушкой, подвижной и озорной, как солнечный зайчик, с таким же упрямым взглядом, как у него, и с точно такой же улыбкой, как у ее матери. В глубине души Лев не верил, что его дочь могла утонуть: Рая с восьми лет занималась балетом, и к девяти годам мышцы у нее были крепкие, как стальные тросы, а плавала она, пожалуй, лучше него. Но, милостивый Бог, где, где же она тогда может быть?! Версии, одна страшнее другой, рождались в его измученном воображении, разливаясь огнем по нервам, сводя все тело дикими судорогами, и в такие моменты Льву хотелось взорваться криком – так, чтобы лопнули голосовые связки, а вместе с ними и горло, чтобы фонтаном забила кровь и вытекла из вен и артерий в одно мгновение, лишь бы прекратилась эта невыносимая пытка. Но Лев продолжал сидеть каменным изваянием, как дремлющий до поры вулкан, сам не понимая, как это ему удается, и, наверное, сливался с темно-серой бугристой поверхностью волнореза, потому что чайки совершенно не обращали на него внимания, пробегая иногда прямо по его вымокшим насквозь кроссовкам и пытаясь склевать принимаемые за червяков шнурки. Пожалуй, если птицы и угадывали в нем человека, то, скорее всего, считали мертвым – слишком уж бесцеремонно игнорировали его присутствие. Не то что люди – те видели в нем бомжа и часто просили администрацию пляжа выдворить его с территории. Лев мог их понять: вид у него, наверняка, был устрашающий, если учесть, что всю последнюю неделю он день и ночь просиживал на одном и том же месте у буны, отлучаясь лишь к ближайшему кафе, чтобы проглотить какой-нибудь еды. За это время его лицо густо поросло щетиной, а спортивный костюм цвета топленого молока и белоснежная футболка превратились в изжеванные лохмотья цвета мокрого пепла с прилипшими ошметками водорослей. Ко всему прочему, угрюмый взгляд исподлобья и скрюченная неподвижная поза с подтянутыми к подбородку коленями добавляли облику общеизвестные признаки асоциальной личности. Впрочем, все местные охранники его уже знали и не трогали. Лев слышал иногда, как они объясняли недовольным отдыхающим: «Не обращайте внимания, горе у человека, дочка пропала на прошлой неделе, с тех пор так и сидит», и это становилось для туристов главной темой разговоров на остаток дня. Люди шептались, и в обрывках фраз то и дело звучало: «как заштормит, так и выбросит утопленницу», «да нет, уже, поди, разобрали на органы», «вывезли за границу и продали в рабство», «если повезет, может, выкуп еще потребуют», «какой там выкуп – сказали же, неделя прошла», «смотреть надо за своими детьми, тогда и не пропадут», «что творится-то, ужас какой!». От этой болтовни у Льва все внутренности скукоживались, и ему хотелось бежать подальше от скопления красно-коричневых тел, чтобы не слышать жутких домыслов. Но он не мог уйти отсюда – по крайней мере, пока был жив. Сегодняшний шторм был как нельзя кстати: на безлюдном пляже метались лишь крикливые чайки, а птичьего языка Лев, к счастью, не понимал, поэтому никто не мешал ему прокручивать в памяти подробности того самого последнего дня, когда Раюшка еще была рядом.

Тот день для Льва начался точно так же, как и десять предыдущих: влажное и бодрящее морское утро вместе с птичьими трелями медленно полилось в гостиничный номер через распахнутое Раюшкой окно, подхватило и вынесло его из пучины сновидений на поверхность реальности. Хотя сознание еще покачивалось на зыбкой границе между дремой и бодрствованием, он почувствовал, как дочь стягивает с него ворох одеял – ночи в октябре были прохладные, а отопление в здании еще не включили. Все тело тотчас покрылось «гусиной кожей», и он заворчал:

– Рая, холодно же!

– Наслаждайся, пап, денек будет огненный! – Звонкий, даже пронзительный голос спицей вонзился в правое ухо, и Лев сердито рыкнул:

– Однажды я оглохну от твоих воплей! – Он терпеть не мог, когда дочь так делала, пытаясь поскорее поднять его с постели.

– Мя-а-ау-у! – Рая нарочно взвыла кошкой, которой отдавили хвост, и, упав на него всем телом, заливисто рассмеялась. Он, не открывая глаз, попытался столкнуть проказницу, но дочь вовремя соскочила с кровати, угадав замысел отца, и теперь прыгала по номеру на одной ноге, намеренно топая по-слоновьи, отчего на лоджии зазвенели стекла, а старый паркет захрустел и защелкал так, будто собран был из артритных старческих суставов.

Этот гостиничный номер, как и все остальные в здании, по современным меркам, был далек от совершенства – комфортным назвать его было нельзя. Старая, еще советская мебель, темная и громоздкая, в свое время наверняка считалась роскошной, но заметно обветшала, покрылась разнообразными отметинами, надписями и нацарапанными рисунками – наверное, отдыхающие мнили себя пещерными жителями, впечатлившись наскальной живописью во время экскурсий в подземелья Кавказских гор. На полу распростерся поблекший красно-черный ковер из натуральной шерсти с вытертым до гладкости ворсом. В сочетании с облезлым паркетом он казался аристократом – обнищавшим, но гордым, и еще хранил былое величие благодаря угадывающемуся за потрепанностью высокому происхождению. В монументальные шкафы было страшновато заглядывать – казалось, внутри притаились скелеты советских чиновников. Свои и дочкины вещи Лев распихал по тумбочкам, будто опасаясь, что в бездонных недрах лакированных шифоньеров они могут затеряться или вовсе исчезнуть магическим образом, провалившись в прошлое. Ванная выглядела камерой пыток: песочного цвета метлахская плитка на полу и голубой глянцевый кафель на стенах были покрыты несмываемыми бурыми разводами, будто здесь кого-то зверски убили. Кран рыдал, как обиженный слон, а унитаз шумел, как штормящее море. Единственное, что в этом номере претерпело изменения – стены: их недавно покрыли свежей штукатуркой, по-современному рельефной, но, как ни странно, ее вид нисколько не контрастировал, а наоборот, даже дополнял общий дух «советского ампира».