Читать книгу "Дневник утраченной любви - Эрик-Эмманюэль Шмитт"

* * *

В ее отсутствии столько присутствия!

* * *

В кабинете Даниэль протягивает мне вырезку из газеты. Статья называется «Скончалась мать драматурга Эрика-Эмманюэля Шмитта».

Я разваливаюсь на куски. Ее снова убили у меня на глазах.

Даниэль напуган моей реакцией. Он уговаривает:

– Прочти статью. Написана очень доброжелательно и сочувственно!

Я рыдаю, не решаясь выпустить наружу бьющуюся в клетке черепа детскую мысль: «Отдал бы всю свою известность, только бы она жила…»

* * *

Она всегда на расстоянии чувствовала, что мне плохо. Как и я. Мы притягивались. Беззвучно звали друг друга.

Я должен был почувствовать ее смерть!

Я не понимаю… Потеря зрения и слуха ставит под сомнение мою теорию нашей любви.

Неужели это была иллюзия?

* * *

После маминого ухода у меня разболелась правая нога, и я за несколько дней превратился в инвалида. Двигаюсь с трудом; перехожу из сидячего положения в стоячее с опаской и всеми возможными предосторожностями, а ночью ворочаюсь, безуспешно ищу наименее болезненную позу.

Мой врач Ален Г. назначает мне кучу анализов и тестов, посылает на консультацию к светилу и добавляет огорченно:

– После смерти матери ты просто не желаешь двигаться вперед!

Иногда усталость давит слишком сильно, и я не против, чтобы все остановилось. Не хочу, чтобы болела душа, не могу больше терпеть физическую боль.

* * *

Ни рентген, ни МРТ не выявили причину болей в колене.

Врач, рассматривающий снимки, советует обратиться к кинезитерапевту.

На сем моя медицинская кругосветка заканчивается: отец был кинезитерапевтом, так что к такому специалисту я точно не пойду.

Я хромаю, и мне плевать на окружающих.

* * *

Книга овладевает мною. Я потрясен: ничто не мешает творить – ни печаль, ни воспаление. Писание спасает.

Интересно, как спасаются «непишущие»?

* * *

Мне плохо сегодня утром. В чем дело? Придется покинуть три кокона – дом, работу, печаль – и отправиться в Лотарингию, чтобы сыграть моноспектакль «Мсье Ибрагим и цветы Корана». Где я возьму энергию, чтобы изобразить другого человека, если больше не обитаю в собственном теле? Как вдохнуть жизнь в героев, думая только о смерти?

Сажусь в поезд. Плечи опущены, ноги налились свинцом. Можно подумать, меня тащат на бойню…

Сцена – это театр чудес: прошлое становится настоящим, хромой перестает хромать, мертвый встает, чтобы поклониться, а я рассказал историю Мсье Ибрагима и сыграл всех персонажей, бегая из одной кулисы в другую. После первой реплики: «В тринадцать лет я разбил мою свинью-копилку и пошел к шлюхам», силы вернулись, колено «заморозилось». Силой магии подмостков мне было сорок, потом тринадцать, потом стало восемьдесят, как моим героям.

Публика благодарила меня стоя, и я ушел за кулисы совершенно счастливым. Там меня ждал подарок.

Шанталь, читательница из Нанси, с которой я уже двадцать лет веду дружескую переписку и время от времени встречаюсь, ждала меня в компании подруг (они помогают ей передвигаться на инвалидном кресле). Стоило мне увидеть ее благородное, открытое лицо, яркие смеющиеся глаза, и я ощутил блаженство. Шанталь излучает только нежные положительные вибрации, и про себя я называю эту женщину «мой ангел на костылях».

Мы поговорили, радуясь новой встрече и подпитываясь друг от друга энергией.

Мне пора возвращаться в Брюссель. Я готов проститься, и тут Шанталь берет меня за руку:

– У меня для вас послание от вашей матери.

Я бледнею:

– Что вы сказали?

– Она попросила передать его вам после…

– Понятно…

Я вспоминаю, что мама не раз встречала Шанталь на генеральных репетициях моих пьес. У меня дрожат губы. Шанталь сильнее стискивает мне пальцы:

– Позаботьтесь о себе. Берегите себя. Не надрывайтесь на работе. Думайте о себе.

Я вздрагиваю. Это точные слова мамы. «Позаботься о себе». В конце каждого разговора она давала мне этот совет с оттенком упрека, беспокоясь о том, что я веду себя как «многостаночник», не отдыхаю, не езжу в отпуск и взваливаю на себя слишком большую ответственность за все.

Я спрашиваю у Шанталь, как спросил бы у мамы:

– У меня усталый вид?

Шанталь, в отличие от мамы, не отвечает – только смотрит с сочувствием и любовью, потом повторяет:

– Позаботьтесь о себе.

Я обнимаю ее и возвращаюсь в гримерку, где даю волю чувствам. Мама предвидела, что без нее я буду передвигаться по миру осторожно, как Мальчик-с-пальчик, что мне понадобятся «камешки», вот и оставила инструкции близким мне людям, чтобы сын не лишился ее любящего взгляда.

* * *

Книга скоро будет закончена, я берусь за последний рассказ «Нарисуй мне самолет».

Проглатываю завтрак, сажусь за стол и работаю десять часов кряду или даже дольше, а ночью редактирую написанное.

Я умею терпеть. На каждом этапе работа требует сильной страсти, и я ни перед чем не останавливаюсь, чтобы ее пробудить.

По вечерам чувствую себя выжатым досуха. Шатаюсь от усталости и с опаской думаю об очередном рабочем дне, но утром книга зовет меня, и появляются новые силы.

Жизнь творца – это жизнь в подчинении, творение жаждет родиться, и ты отдаешь ему все силы.

* * *

Сегодня я «полировал» первые три истории сборника «Месть и прощение» и вдруг понял, что произошло в день маминого ухода!

Я уверен, что не ошибаюсь, потому что проверил расписание в ежедневнике и сообщения, которые около полуночи отправлял Жизель (по ним можно отследить весь день).

В тот вторник, когда бездыханная мама упала на пол в своей кухне, я был в Париже. Один. И писал.

Что именно? Продолжение истории «Мадемуазель Баттерфляй». Текст родился сам собой, можно сказать – навязался.

Дорогая мама,

возможно, я уже покину наш мир, когда ты получишь это письмо. У меня обнаружили очень серьезную почечную недостаточность – обеих почек. Я сам ничего не знал об этих органах, а теперь выяснил на собственном опыте, что они играют главную роль в нашем теле и, если они отказывают, наша жизнь кончается. Это правда, мама! Я слабею день ото дня… Мне не только трудно есть, но я и не хочу. Я жду. Чего? Не знаю. Пересадки, как предлагают врачи. Смерти, без сомнения. Каждый день папа проводит многие часы со мной, и по его тревожному лицу я вижу, что угасаю.