Читать книгу "Край земли. Прогулка по Провинстауну - Майкл Каннингем"

Меньше чем через час семейство засобиралось. Мы исподтишка наблюдали, как дядя Дональд будит ребенка, ставит его на ноги, ерошит ему волосы. Затем мы увидели, как Дональд надел мешковатые брюки и рубашку поло, как натянул на голову категорически ему не подходившую парусиновую шляпу. Стоя в одежде, он сутулился. Они ушли, ребенок бегал и скакал вокруг предмета своих обожаний, который к тому моменту превратился в горожанина, облаченного в синтетику; обычный, расколдованный, ничем не примечательный парень, с заурядными чертами лица (когда он оделся, мы обнаружили, что лицо у него приятное, но не симпатичное: подбородок слишком большой для его скромного носа, лоб слишком крупный для его близко посаженных глаз); встретив на улице, дважды на такого не посмотришь. Он ушел (полагаю), чтобы присоединиться ко множеству других — курсирующих по улицам или сосущих пиво в полутьме на краю танцпола; чтобы надеяться, дивиться и желать; чтобы восхищаться эффектными парнями, танцующими без рубашек или беззаботно смеющимися со своими друзьями; чтобы попытать удачи вместе с остальными, со всей этой тоскливой неуправляемой командой, в поисках любви там, где ничего не светит.

Буковый лес

Если, не доходя до Рейс-Пойнта, вы двинетесь прямиком по дюнной тропе, в итоге она приведет вас к буковому лесу. Между песком и лесом, который он частично поглотил, есть четкое разграничение. Сперва вы увидите то, что кажется выступающими из песка голыми ветками — это верхушки мертвых деревьев. Еще через несколько ярдов вы увидите мертвые деревья, увязшие в песке по нижние ветви, а затем деревья, стволы которых сокрыты песком лишь наполовину, — эти все еще живы, но начинают умирать. И вот вы среди живых деревьев. Защитники природы более-менее остановили ледниковый вал, но в северной части леса дюны по-прежнему пребывают в движении. На старых картах можно обнаружить погребенные леса и пройти по наросшим над ними девственно-чистым дюнам.

Летом буковый лес тенист и слегка промозгл; он весь пронизан густым зеленоватым светом. Запах пропыленной сосны сменяется кисловатым душком смолы, разлагающихся листьев и еще чего-то гнилостно-органического, напоминающего в самых сильных своих проявлениях запах мокрой псины. Вы минуете мелкий пруд: зимой он замерзает, а летом покрывается кожицей из бледно-зеленых кувшинок с трубчатыми цветами — желтыми по краям пруда, а там, где поглубже, чуть ближе к середине, белыми. Вы можете остаться на узкой асфальтированной велодорожке, а можете бросить свой велосипед и побродить в лесу по одной из песчаных тропинок, что извиваются между деревьями. И тогда вскоре вы окажетесь среди нисс и падубов, белых дубов и красных кленов, а также тех самых буковых деревьев, которые образуют удивительно правильные коридоры и крошечные, напоминающие комнаты, прогалины, обильно устланные опавшими листьями, и ветвяные своды, достаточно плотные, чтобы укрыть вас в грозу. Не так уж удивительно было бы обнаружить там стулья и переносные светильники, а то и столик, сервированный к чаю. На этих опушках иногда играют свадьбы; местные дети приходят туда по своим детским делам, не предназначенным для посторонних глаз. Стволы деревьев покрыты письменами — инициалами и непристойностями, различного рода заявлениями, что такой-то был здесь в 1990-м, или 1975-м, или 1969-м, признаниями в вечной любви к подстершимся объектам, среди прочих — Джиму, Кэрол, Дрю, Калле, Тому, Кену и Линде. Старые имена, из пятидесятых и шестидесятых годов, почти полностью затянуты корой и напоминают скорее рубцы в форме имен, порожденные самими деревьями. Те, что поновее, в зависимости от срока давности, являют собой различные оттенки серого. Лишь самые свежие имена пока остаются сырыми и белыми, хотя и они, конечно же, поблекнут.

Снэйл-роуд

Последний участок дикой земли, о котором я хочу рассказать, — дюна, стоящая в самом конце Снэйл-роуд. Снэйл-роуд — не столько дорога, сколько грязная тропа, впрочем, достаточно широкая: автомобиль проедет, ну и припарковаться там можно, если что. Она расположена в восточной части города, с дальней стороны автострады. Ветви деревьев образуют над ней аркаду. В дальнем ее конце стоит дюна, известная как Гора Арарат — одинокая бесплодная громада песка. Такая вполне может быть и в Сахаре.

Это еще одно место, обладающее странным магнетизмом. Все, кого я знаю, кто провел хоть какое-то время на той дюне, соглашаются, что там есть, скажем так, нечто, хотя внешне это не более, но и не менее, чем огромная песчаная дуга, подпирающая небосвод. Вскарабкайтесь на ее вершину. С одной стороны будут видны верхушки деревьев и городские крыши, с другой — протяженность дюн поменьше, выходящих к Атлантике. На востоке, в направлении Труро, находится Восточная бухта — большое озеро, хотя с вершины Горы Арарат его не видно. Когда-то оно действительно было бухтой, но теперь представляет из себя, по сути, огромную лужу. Около 150 лет назад отцы-основатели города поняли, что наносимый ветром песок скапливается в таких количествах, что он не только угрожает проходимости бухты, но может распространиться вдоль всего берега и разрушить ландшафт. Поэтому они отделили бухту от открытой воды насыпью, а сверху проложили железнодорожные пути. Единственная дорога в Провинстаун по-прежнему идет по этой самой насыпи, параллельно давно исчезнувшим рельсам.

Обездвиженное и лишенное источника озеро, бывшее Восточной бухтой, выглядит довольно-таки зловеще. Это провинстаунское Мертвое море. Хотя в ясные дни оно точно так же освещено солнцем, как и океан, с которым его разлучили, мерцает оно иначе. Оно более стальное, менее прозрачное. Стоя на дюне в конце Снэйл-роуд, вы окружены Атлантикой в трех ее различных проявлениях: собственно океаном, заливом и солоноватым озером.

Царящее там лунное безмолвие противится описаниям. Что-то вроде неубаюкивающего покоя. Ты чувствуешь, будто на тебя направлен чей-то зрачок. Ты осознаешь — во всяком случае, я осознаю — мир как место, не знающее или не заботящееся о собственной красоте, творящее красоту случайно, преследуя при этом свои подлинные цели — просто быть и меняться; мир, который более чем что-либо другое безмолвен и безлюден, поскольку живет в соответствии с геологическим временем. На мгновение ты чувствуешь то же, что, полагаю, чувствуют кочевники, пересекая пустыню. Ты дома, и в то же время ты находишься в месте, слишком занятом вопросами собственной вечности, слишком старом и слишком молодом, чтобы заметить, жив ты или мертв, ты, со своими котлами и сковородками, циновками и бубенцами.

Сентябрьские змейки[6]

Я их слышал все лето — шуршали в траве, обгоняли меня средь кустарников сада, и то шепот в калине, то отсвет мелькнет у шпалер, то колеблются тени в густом барбарисе. А теперь, когда ночи свежи и поникли цветы, я подумал уж было, ушли, онемевшее тело зарыли поглубже, пока не ударят морозы. Но нет. В иллюзорном спокойствии дня, непокорные чарам, что сад погубили, появляются обе, их видно сквозь узкую прорезь в парче, укрывающей ветви могучие ели. Опустили головки, телами срослись, завязались узлами любовных объятий. И я вытянул руку, погладил их кожи шершавой наждак. Как-никак, мы партнеры на этой земле, исполняем единый завет. От касаний моих тел живое сплетенье трепещет.

Стэнли Куниц

Город

Провинстаун всегда был и остается прибежищем эксцентриков — в той или иной мере его можно сравнить с птичьим заповедником или заказником для диких зверей. Это единственный известный мне городок, где те, кто ведет нетрадиционный образ жизни, кажется, превосходят числом тех, кто живет в предписанных рамках: дом, законный брак, престижная работа, биологические дети. Люди, бывшие в других городах изгоями и неприкасаемыми, здесь могут стать видными членами общества. До недавних пор здесь можно было жить дешево и при этом вполне сносно, и уже давным-давно двое мужчин запросто могут идти по Коммершиал-стрит, держаться за руки, баюкать своего перуанского приемыша, не возбуждая при этом какого-то особенного интереса.