Читать книгу "Сколько стоит корона - Катерина Коновалова"

Но у него остался брат.

Дойл поднял глаза на Эйриха — тот был бледен, но спокоен. У него остался брат. Но как тяжело было любить его сейчас. Как сильно хотелось обвинить в том, кто он есть, проклясть его корону и сан.

— Торден, — повторил Эйрих, но Дойл поднял руку, прося помолчать. Не было слов, которые смогли бы пролиться дождевой водой на тот пожар, который взметнулся в его душе. Он догорит сам, а когда догорит, вместо души останется головешка.

— Что сделала Эльза? — спросил Эйрих после нескольких минут звенящей тишины.

— Она ведьма, — ответил Дойл и не узнал своего голоса, — та самая. Все это время была… совсем рядом. Я знал с первого взгляда, с первого мгновения, как только увидел ее, но позволил себя обмануть.

— О, Всевышний, — прошептал Эйрих и склонил голову. Его губы беззвучно задвигались, как в молитве.

Дойл несколько раз схватил ртом воздух — но ничего не сказал. Открылась дверь, и тень сообщил, что ведьма надежно скованна, а Рикон схвачен. Оба ожидают в подземельях.

— Я пойду с тобой, — сказал Эйрих.

— Вызови начальника гарнизона, убедись в безопасности королевы. Я умею делать свое дело, — на этот раз голос был почти своим, почти обычным. Только боль не уменьшилась ни на каплю.

— С кого начнете, милорд?

Дойл хотел пойти к Эльзе… к ведьме. Хотел взглянуть в ее глаза, найти в них ответы на сотни вопросов или ударом кинжала оборвать ее жизнь, чтобы не узнать ни одного.

Но Рикон был опасней — он знал подземелья слишком хорошо. Оставить его надолго — значит, дать ему сбежать. А если он не сделал этого сейчас — нельзя было позволить ему сделать это потом.

— К Рикону. Принесите жаровню и оставьте нас.

Рик стоял на коленях, с руками, скованными за спиной. Балахон с него стянули, и было отчетливо видно его узкое лицо и худое тело.

Втащили жаровню, но от нее не было прока. Дойл подозревал, что уже ничто не сможет его согреть. Сердце сковало могильным холодом, и сам он при этом сердце был живым трупом. Он сел на табурет. Решетка закрылась, тени замерли снаружи.

Дойл проговорил:

— Как ты посмел?

Рикон наклонил голову, попытался вывернуть шею так, чтобы заглянуть Дойлу в глаза, и тихо ответил:

— Разве я мог поступить иначе, мой дорогой принц?

От этого обращения и от этого тона Дойл подскочил на ноги и наотмашь ударил святого отца по лицу, заставляя его голову безвольно мотнуться в сторону.

— Как ты посмел?!

Щека Рика покраснела, а губы побледнели.

— Вы должны стать королем, милорд. Все указывает на это. Ваша воля, соединенная с умом, жестокость, пронизанная благородством, хитрость, идущая рука об руку с храбростью. Ваше чело должна венчать корона. Вы можете убить меня, можете залить мне воск в горло — но вы никуда не уйдете от этой истины.

Он говорил так, как произносил свои немногочисленные проповеди, и сила его слова ошеломляла. Его устами словно говорил Всевышний.

Только у Дойла были с ним не лучшие отношения.

— Я запрещал тебе даже думать об этом — но ты посмел пойти на убийство. Ты ждешь милости? Ждешь, что я отпущу тебя?

Рик наклонил голову:

— Я знаю вас, вы слишком справедливы для этого. Но я не боюсь смерти. Мой дорогой милорд, я уже не молод, как долго я смог бы быть вашим помощником и вашей тенью? Я не жалею о попытке. Я жалею о неудаче. Если бы вы получили корону, я отправился бы на плаху с легким сердцем, зная, что Стения в надежных руках, а вы, милорд, по праву владеете тем, что вам принадлежит.

Ничего не говоря, Дойл снова ударил его, но уже не ладонью, а кулаком, в живот, заставляя согнуться и закашляться.

— Эйрих — король который нужен Стении, — выдохнул он. — Не я!

Рик рассмеялся сквозь кашель:

— Вы зря не слышите себя сейчас, милорд, иначе поняли бы, что я прав. И ваш любезный рыцарь Кэнт согласился со мной.

Мертвые глаза Кэнта мелькнули перед внутренним взором Дойла. Они бились плечом к плечу на северной границе, спали в одном шатре, а иногда и под открытым небом, на земле.

— Чем ты заманил его?

— Преданностью вам. Мы часто беседовали с ним, и я убедил его в своей правоте. Если бы он не согласился, мне пришлось бы действовать самому. Теней привлекать было нельзя — они не должны быть скомпроментированы, он сглотнул, — Возможно, было бы лучшие все совершить самому…

— Почему меч? Не яд? Отравить вино… — глупо, это было очень глупо. Рик опять засмеялся:

— Вы ведь и сами знаете, милорд.

— Потому что вино мог выпить я. Я часто пробую напитки своего брата.

Дойл развернулся и вышел из камеры, оставив отца Рикона стоять на коленях с вывернутыми за спиной руками. Идти было тяжело, словно он был рабом, к ногам которого привязали громадные камни.

Камеру ведьмы распахнули перед ним, не дожидаясь приказа, и Дойл содрогнулся от вида Эльзы, прикованной к стене так, чтобы она не могла ни стоять, ни сидеть, а полувисела на руках. Ей еще не надели намордник, но руки заковали в железные перчатки, в которых невозможно было пошевелить пальцами. Она не могла говорить из-за кляпа, но глаза выражали мольбу. Дойл почувствовал, что слезы снова подступают к горлу и выдавил из себя:

— Как же я тебя ненавижу, дрянь, — занес руку, но обрушил удар на стену, а не на лицо, которое он так хотел, но не смел уничтожить.

Он целовал эти губы еще вечером, эти пальцы, скрытые за ледяным железом, несколько часов назад ласкали его, отравляя.

— Как же я ненавижу тебя, — повторил он и без сил опустился на колени у ее ног.

Она была босой, и ступни покраснели от холода, пальцы подрагивали, она то и дело поджимала их. Дойл склонил голову, почти уткнувшись лбом в ее колени.

Он уже не спрашивал: «За что?». И не проклинал Всевышнего, так пошутившего над ним. На это не осталось сил. Ему было двадцать шесть лет, и он был глубокий старик. Ни надежд, ни желаний.

Эльза и Рик уничтожили его в одну ночь. Глаза опять увлажнились, но эти слезы были немыми — без криков и жалоб. Они текли и замерзали, стягивали кожу, но Дойл не поднимал руки, чтобы стереть их.

Нужно было начать допрос. Нужно было встать с колен, обуться самому, согреть больное колено. Нужно было вытрясти все подробности заговора из Рика. Подвергнуть пыткам Эльзу. Сломать ее. Вырвать признание.

Дойл не мог этого сделать. Однажды он заверял себя в том, что, если понадобится, он сам положит на алтарь священной власти Стении свое сердце и проткнет его жертвенным кинжалом. Время пришло — а вырывать было нечего, потому что вместо сердца в груди была опаленная ледяная пустота.

Почти не замечая холода, Дойл простоял у ног жены несколько часов, глядя как все сильнее замерзают ее ступни и не имея ни желания, ни права коснуться их руками и согреть.