Читать книгу "Нюансеры - Генри Лайон Олди"

Тогда уж бесу точно кирдык.

Ближе к собору бесовские нагромождения, испоганившие город, сошли на нет. По ступеням Миша поднимался уже беспрепятственно, истово крестясь на ходу. Обедня закончилась, но сегодня, в день воскресный, в церкви всё равно было не протолкнуться. Да и можно ли толкаться? Храм Божий – не базар, тут следует вести себя чинно. Люди двигались медленно, как рыбы в стоячем пруду, старались не топать, не шаркать; ставили свечи, шёпотом читали молитвы, крестились, кланялись, переходили от одной иконы к другой...

Боль в боку пела дуэтом с болью в истерзанной щеке. Славный вышел дуэт: нутряной бас диакона и пронзительный контртенор певчих на клиросе.

– Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный...

Миша влился в благоговейное кружение, потерялся в нём, забыл, кто он, где он, зачем он. С трудом опомнился, лишь оказавшись перед чашей со святой водой, водруженной на мраморный постаментец. Глянул по сторонам – не интересуется ли кто? Шагнул к чаше, взмолился о помощи, опустил в чашу нож. Не вытирая, сунул в карман. Развернулся идти прочь, случайно поднял взгляд....

Икона. Богоматерь с младенцем. Пресвятая Дева Мария – точь-в-точь Оленька! Те же черты, поворот головы, грустная улыбка, сострадание в глазах.

Застыл Миша соляным столбом.

Время? Что такое время? Кто его придумал?!

Затекла левая нога. Он пошевелился, машинально перенеся вес на правую, чтоб не упасть. Моргнул с удивлением. Ему спешить надо, дело закончить, а он... Вышел из собора: смеркается. Сколько ж он перед Оленькой простоял? Куда теперь идти, где искать проклятущего беса?

Ноги понесли сами – вверх по улице, в сторону Ветеринарного института. Почему туда? Оставьте, не ваше дело. Раз ноги несут, значит, так надо. И глаза туда же глядят, только видно плохо.

Ну да, сумерки.

Билетные будки у входа в Университетский сад пустовали. Одна из калиток была открыта, сторож отсутствовал.

– Славлю Господа по правде Его, – возгласил Клёст седьмой псалом. – И пою имени Господа Всевышнего!

Знак, понял он. Приглашение.

Голый мартовский сад ничуть не походил на Эдемский. Но Миша понимал: это оттого, что бес ещё жив, топчет землю, пакостит, искушает. Сгинет пакостник – снизойдёт благодать, станет сад райскими кущами. И лишь от него, Михаила Суходольского, зависит: бывать тому или не бывать. А до тех пор каштаны и клёны будут тянуть измождённые руки к мглистому небу, и воцарится серая пустыня, где вместо шёлка травы – грязь да слякоть, и аспидные решётки оградят сад сей от жаждущих...

– Вот, нечестивый зачал неправду, был чреват злобою и родил себе ложь...

Замер, прислушался.

Шаги? Точно, шаги. Теперь главное – не оплошать.

Ближе, ближе.

Клёст осторожно выглянул из-за шершавого узловатого ствола. Когда и спрятаться успел? Прищурился, всматриваясь до рези, до песка под веками в сумеречные кляксы. Из теней соткалась долговязая фигура. Лица̀ не разобрать, но Миша сердцем чуял: он, адов выкормыш!

– Рыл ров, и выкопал его, и упал в яму, которую приготовил...

Освящённый нож лёг в ладонь, как родной.

Семь шагов, загадал Клёст. Семь – счастливое число.

– ...злоба его обратится на его голову...

Пять. Шесть. Семь.

– ...и злодейство его упадет на его темя!

Ангелом возмездия вылетел Клёст из-за дерева. Схватил, скрутил, прижал нож к горлу. Больше никаких разговоров! Одно движение – и потечёт на землю чёрная кровь, воняющая серой. На землю, в землю, под землю, в саму преисподнюю, где тебе и место!

– Да прекратится злоба нечестивых, а праведника подкрепи!..

Кричит. Кто кричит?

Бес?

Женщина кричит. Почему – женщина? Откуда?

Зонтик летит. Кружевной, летний. Бахрома по краю.

Надо ловить.

Как ловить, если нож? Если бес?!

Бес.

Нож.

Зонт.

Бросил Миша нож. Зонт важнее.

Едва пальцы вцепились в резную рукоять зонтика – воссияло солнце в летней бирюзе небес. Оделись каштаны в зелёную кипень, украсились душистыми свечками соцветий. Восстал из грязи травяной газон, накрыл чепуху ярким одеялом. Летний сад, Петербург. Знакомая аллея, знакомое дерево, о которое Миша ободрал руку, ловя Оленькин зонтик. Скамейка...

В ноздри хлынули ароматы: цвет липы, каштанов, фиалок...

Фиалки?!

– Оленька?!

Она стояла перед ним, возвращая счастье первой встречи. Прекрасная, скорбная, как на иконе. Откуда страх в твоих глазах, радость моя?

– Оленька, я...

Где бес? Куда подевался?

Никита!

Вместо беса в руках у Миши дрожал маленький Никита, карапуз в смешной матроске. Обмер, даже плакать не в силах. Сдавил Никиту злой дядька, вот-вот задушит!

И в глазах у Оленьки уже не страх – ужас кромешный.

– Да ты что? Я никогда! Ни за что!

Уронил зонтик:

– Даже пальцем!

Отпустил Никиту: беги к маме! Бухнулся на колени, ткнулся лбом в землю:

– Прости меня, Оленька! Прости!

Грязь вокруг. Грязь, грязь. Сумерки, чёрные скелеты деревьев. Оленька? Другая женщина, незнакомая. Никита? Девочка лет двенадцати...

Снова морок! Наваждение!

– Да я никогда! И в страшном сне...

Пронзительные трели полицейских свистков – они ворвались в уши ангельским пением. Перед ангелами следует предстать нагим, как при рождении. Миша сорвал с себя грязное, простреленное пальто, отшвырнул прочь. Каяться! Вымаливать прощение! И тогда, если Господь смилостивится...

Если смилостивится Оленька.

– Это я не вас! Не вас! Я не хотел, клянусь!

У ангелов была мёртвая хватка.

6

«Я в жизни столько не смеялся!»

– Полиция! Полиция!

Откуда и взялись? Хлынули, набежали.

Контр-погоны с лычками. Двойные оранжевые шнуры. Серые шинели, чёрные папахи. На каждой кокарда – городской герб да служебный номер. Среди городовых, устроивших бессмысленную суету, можно было заметить мужчину средних лет в цивильной одежде. Он отдавал распоряжения, хотя начальственного вмешательства вовсе и не требовалось. Распоряжения отличались краткостью, резкостью выражений и полной бесполезностью для дела.

Набежали и зеваки:

– Что?

– Как?!

– В июле девушку задушили. В точности на этом месте.