Читать книгу "Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой"

Отец Унгер помнил, как Шпис на его глазах садился на корабль «Ван Имхофф», который должен был доставить их в Индию, со свернутыми в рулон холстами под мышкой и сигаретой во рту, только для того, чтобы распрощаться с ними, когда начал подниматься по сходням. И все равно Шпис говорил священнику, что считает, будто ему необыкновенно повезло попасть на тот корабль, потому что он вернется в страну, где был счастлив, где у него еще с довоенного времени оставались друзья.

Они взошли наверх и угодили в обтянутые колючей проволокой клетки на палубе. По тридцать человек на клетку высотой 150 сантиметров каждая. Шпис оказался недалеко от него, но внутри клеток ни говорить, ни даже двигаться не было никакой возможности. Корабль вышел в плавание. Не хватало воды, пот, жара и вонь были невыносимыми. Еды почти не было. После двух таких дней болтания в океане, на третий, где-то в полдень, рядом с судном взорвалась японская бомба. Было 19 января 1942 года.

Спустя некоторое время еще один взрыв, потом третий, корабль задрал нос и начал опрокидываться. А потом тишина. Шипение пара. Дикие, панические крики заключенных, на глазах которых охранники-голландцы покидали судно. Забрали спасательные шлюпки – и были таковы. Они оставили пленным кусачки, этим вся их помощь и ограничилась, и в последовавшей суматохе некоторые заключенные прыгали за борт и тонули, в то время как другие вламывались в хранилища запасов и напивались до потери чувств.

Проталкиваясь между заключенными в попытке добраться до плотов и лодок, остававшихся на борту, отец Унгер заметил Вальтера Шписа. Тот так и сидел в клетке на палубе. Двери были вскрыты, и за ними оставался только он и лежащий в углу мужчина, то ли больной, то ли мертвый. Отец Унгер выкрикнул его имя, но не стал ждать, пока Шпис подойдет. Забрался в лодку. Весел хватило немногим; остальные гребли руками. За следующие несколько дней, проведенных в океане, люди полупомешались от жажды, кого-то сожрали акулы, другие не выдержали жары. Среди тех немногих, кто добрался до берега, оказался отец Унгер.

Вальтер Шпис? По словам Густава, он отправился на дно вместе с «Ван Имхоффом». «Сообщаю вам это с прискорбием. Боюсь также, что все еще не имею никаких сведений о вашей матери, индийской художнице, но буду продолжать прилагать усилия, чтобы их получить».

Спустя год после окончания войны, когда отец вышел из тюрьмы, Липи маленькими шажками возвращалась к нормальной жизни, а Лиза закрыла свой гостевой дом и уехала с мужем в Канаду, пришло письмо от Берил де Зёте. Оно было адресовано Гаятри Розарио. Но мы все равно его открыли.

Моя солнечная птичка, я представляю тебя сияющей и прекрасной, рядом со своим сыном. Всем сердцем верю, что так оно и есть.

У меня жуткие новости. Вальтера больше нет. Он находился на корабле, полном заключенных, который направлялся в Индию и затонул у берегов Суматры. Вот такая ирония, дорогая Гая. Подумать только, он бы мог добраться до Дехрадуна – и тебя, и всего того, что было ему дорого, – если бы корабль добрался до цели. Единственно утешаю себя тем, что услышала от своего друга из Сиама, который повстречал кого-то, кто знал человека, видевшего, как погиб Вальтер. По его словам, Вальтер сидел совершенно умиротворенный и курил свою трубку, пока корабль шел ко дну. Я не имею возможности проверить правдивость этих слов, но это то, как мне бы хотелось запомнить нашего любимого Вальтера.

Я все еще надеюсь вернуться в Индию, чтобы закончить свою книгу о танцах, полюбоваться еще на великолепный бхаратнатьям в исполнении Канты Деви, повидаться с тобой и поговорить о былом. Мне так хорошо вспоминается наше путешествие на Бали, дни, наполненные надеждой, страхом, радостью, приключениями, – и ты в бурных, ни на минуту не прекращающихся слезах по дому. Кто знал тогда, какое тяжкое, невообразимое горе ждет впереди? Нас разбросало по миру. Мы всего лишь листочки, подхваченные бурей.

Прошу, напиши мне. Буду ждать от тебя весточки.

С огромной любовью, Берил

Солнечные птицы, которые так пленили Берил во время ее приезда сюда, все еще порхают по саду в поисках нектара. Я видел парочку утром, после того как перечитал ее письмо. Они порхали от одного цветка к другому: переливчато-синие сгустки жужжащей энергии. Создания настолько легкие, что цветок гибискуса едва качнулся под их весом, когда они, сев на лепестки, опустили свои длинные клювики в его чашечку. Я понимал, почему Берил называла мою мать их именем.

Меня окружали деревья, которые росли там уже более сотни лет, они появились на свет задолго до рождения меня или Гаятри. У нее был особый способ общения с ними, она хвалила их за новые листочки и цветы, поглаживала невзначай, словно домашних любимцев. Я дважды видел, как она стояла ночью на крыше нашего дома, закрыв глаза и подняв лицо к луне, губы ее шевелились – она что-то неслышно шептала. Волосы черными волнами растеклись по ее спине. В такие моменты моя мать была двойственным существом – принадлежала как земле, так и воздуху, но никогда всецело чему-то одному. Она могла взлететь, став ночной птицей, или же руки и ноги ее могли превратиться в корни и ветви, а тело – в древесный ствол. Все казалось возможным.

Признаюсь, я тоже разговариваю с деревьями, которые посадил, и, когда прогуливаюсь у реки, слушая тихие звуки водоплавающих птиц и далекие глухие удары, с которыми мужчина-прачка колотит о прибрежный камень белье, мне вспоминается именно тот образ моей матери и ее залитое лунным серебром лицо. Травы, солнце, небо, луна, – все они были ей ближе, чем люди, они были ее религией, как стали и моей. Отец прожил всю свою жизнь, не замечая мира природы. «Ну и глупость, ну и слепота», – должно быть, говорила ему мать. Словно человек, который ни разу в жизни не открыл окна и просидел все время при искусственном свете, когда снаружи сияла луна.

«Я задул светильник, – писал Рабиндранат Тагор, – собираясь лечь спать. Едва я сделал это, как сквозь открытые окна в комнату ворвался лунный свет, повергнув меня в изумление… если бы я отправился в кровать, оставив ставни закрытыми и потому упустив это зрелище, лунный свет никуда бы не делся и нисколько не возражал бы против глумливого светильника внутри. Даже если бы я остался слепым к нему всю свою жизнь, – позволяя светильнику гореть до победного конца… даже тогда луна все равно бы там так и висела, с ласковой улыбкой, скромно и спокойно, дожидаясь меня, как делала это веками».

Люди думают, что необходимо путешествовать – в горы, на море, – чтобы найти то, что они называют красотой природы. В наши дни, когда небо горит тысячей неоновых огней новых рынков и улиц Мунтазира, луне приходится тяжело, ночные светила погасли. Я их больше почти не вижу. Они действительно ждут меня где-то еще? Вот был бы я фокусником, а небо – крышей шатра, выключил бы весь городской свет, чтобы увидеть, как звезды ведут свои далекие жизни за миллион лет от нашего отравленного мира.

Рабиндранат Тагор понимал, что есть мир более широкий, глубокий, содержательный и существующий независимо от человеческой эфемеры: и я всегда это остро чувствовал, как и моя мать, но любопытно – могут ли те, кто не знает ничего, кроме густонаселенных городов, обладать этим седьмым чувством? В детстве я прижимался спиной к одному из наших деревьев и ощущал его успокаивающую твердость, его недвижность. Оно не пошевелится, никогда никуда не пойдет, приросло к своему месту. Пока живы, они остаются там, где выросли. Это одна из немногих вещей в жизни, в которых можно быть уверенным. Корни проникают на глубину и расходятся во многих направлениях, нельзя предвидеть их разрастания в той же степени, в которой невозможно предугадать, кем станет ребенок. Под землей деревья ведут свою тайную жизнь, временами проникая в почве на глубину гораздо большую, чем высота, на которую они поднимаются в небо, и переплетаясь внизу с другими своими собратьями, с которыми на поверхности кажутся совершенно не связанными. Если бы мы были деревьями: мой отец, моя мать, Бриджен, Лиза, Дину, дедушка и я, – в каком направлении – задумываюсь я в праздные минуты – разрослись бы под землей наши корни?